Наталья Калинина - Не жди моих слез

— И что он тебе сказал? — спрашиваю я, когда за Маришей захлопывается дверь. — Моя дочка мне тут тоже такого наговорила…

— Он сказал, что я ему друг, что он ни за что на свете меня не бросит, что он мне на самом деле, а не на словах за все благодарен. Прежде всего за верность. Верные женщины, сказал он, — опора всей нашей жизни. На них держится мир. Он сказал, что другой жены себе не представляет и представить не может, и если бы начать все сначала, опять бы выбрал меня. Он сказал…

— Что не надо смешивать вино с водой, кофе с сахаром, а семейную жизнь с любовью, — подхватываю я с горькой усмешкой. Еще неделю назад повторяла этот афоризм на работе, и не думая применять его к себе.

— Погоди, не перебивай. Он сказал, что старость нам все равно вместе доживать, что делить нам нечего, что у Витьки должны быть и отец, и мать. Но… — Женя поставила на стол локти, подняла указательный палец и помахала им у меня под носом. — Но, кроме борща, чужих страстей в телевизоре и хождения в надоевшие до чертиков гости, существует любовь. На что я ответила ему: «Люби меня. Ведь я тебя очень сильно люблю». Он на меня посмотрел… Знаешь, как он на меня посмотрел?

— Догадываюсь.

— Ага. Вот именно. Сказал: «Ты красивая, ты нравишься мужчинам». И — ушел. Да, сперва поцеловал меня в щеку, чего уже сто лет не делал.

— Но должны же существовать какие-то нравственные устои, тормоза, — вслух рассуждала я. — Будто бы мы с тобой не видим всех издержек семейной жизни. Мы же терпим все во имя…

— Чего?

Женя глядела на меня такими же круглыми наивными глазами, как полчаса назад Мариша.

— Ну, а если мы с тобой тоже предадимся… развеселой жизни? Что будет тогда? Кто возьмет на себя роль кариатид?

— Да, он еще вот что сказал, — продолжала Женя, пропустив мои вопросы мимо ушей. — Сказал, что сносил всю эту тягомотину почти безропотно, пока не встретил…

Думаю, мой муж поступил точно так же. Не в его стиле размениваться на дешевые романчики.

Только нам от этого не легче. Господи, как же я ее ненавижу, эту Киру. Нечестно, бессовестно это — прийти на готовенькое и…

Они входят вместе с Маришей, оба счастливые, возбужденные.

— Привет, — кивает он мне и Жене одновременно. — Все цветем и пахнем? Красива до неприличия. — Это Жене. — Как наш зуб? — Это уже мне. — Нам со Славкой крупно повезло с женами. Он-то хоть понимает это?

— Понимает. — Женя пришибленно кивает. — Он, как и ты, все прекрасно понимает.

Мариша хлопочет возле отца, наливает ему чай, шепчет на ухо какие-то глупости. Если бы эта дуреха показала блудному отцу свое презрение… Нет, вряд ли бы это помогло. Что-то в этом мире переменилось, дало крен. А мы с Женькой все проморгали, проглядели с непоколебимой высоты статуса законной супруги.

— Я хочу поговорить с тобой начистоту, — начинает он, когда Женя уходит, а Маришка закрывается в своей комнате и включает музыку. — Я виноват перед тобой, но…

— Ничего не можешь с собой поделать, — безмятежным голосом подхватываю я. — Любовь, страсть — это сильнее нас, правда? Это не подвластно рассудку. Ты долго с собой боролся, взвешивал все «за» и «против». И решил оставить все, как есть. Тебе уже сорок пять, у тебя это, вероятно, последнее сильное чувство. Ты не можешь, ты просто не имеешь права отказаться от него. Нет, это настоящее преступление с твоей стороны отказаться от подобного.

Сама не знаю, серьезна я или саркастична. Наверное, и то, и другое разом. Ну, а он — растерян, застигнут врасплох и… Да-да, немного жалок.

— Но я…

— Знаю, никуда ты от нас не уходишь. Ну что ты, это так хлопотно: развод, разъезд и тэ дэ и тэ пэ. Современные мужчины предпочитают покой и волю. Кажется, еще Пушкин это провозгласил.

— Не ерничай, — говорит он, нервно теребя угол скатерти.

— Вовсе нет. Тем более что и дочка у нас выросла очень умненькая. То, что было бы трагедией для меня, для Мариши веселый водевиль.

— Преувеличиваешь. Просто она любит нас обоих. Великодушно любит. А в наших с тобой отношениях этого великодушия не хватало.

Он сказал — «отношениях». Не любви. Потому что любви-то, наверное, на самом деле не было. Даже с моей стороны. То, что я когда-то считала любовью, было страхом перед одиночеством и неизвестностью.

— Ты… останешься дома? Я постелю тебе в кабинете.

— Света, что с тобой происходит? — Он смотрит на меня так, словно видит в первый или последний раз. — Я шел, готовя себя… Сама понимаешь, к чему. И это было бы только справедливо по отношению ко мне. Света, ты очень страдаешь?

Наконец я вижу в его глазах жалость. Ту самую, которой так долго и упорно добивалась.

— Жалость к себе вызывают только слабые и сломленные духом, — говорю я и отворачиваюсь к окну, чтобы он ни в коем случае не заметил моих повлажневших глаз. Он наверняка все неправильно поймет.

Ведь я, оказывается, сильная.

Я родилась в коммунальной квартире в бедной неблагополучной — из-за честности моих родителей — семье. Я вообще склоняюсь к тому, что честность и благополучие — понятия взаимоисключающие. Но это уже тема отдельного разговора. Отца не брали на работу, потому что он написал в анкете, что его младший брат во время войны был интернирован, как немец. Отец мог спокойно скрыть этот факт — у них с братом разные фамилии. Мать влюбилась в опереточного артиста, стала его любовницей, призналась во всем отцу, чуть было не доведя его этим до самоубийства.

Я, пятилетняя, слышала, как мать рассказывала отцу подробности своих интимных отношений с любовником. Отец сдавленным от ужаса, боли и еще не знаю от чего голосом требовал, чтоб она рассказывала еще и еще. Оба доходили до убийственной ненависти друг к другу, как вдруг сливались в объятиях, занимались любовью со стонами, скрежетом зубов, хрипами. Потом отец носил мать на руках по комнате, называл красавицей и принцессой. Поутру он с тяжелым вздохом уходил на свою всегда временную работу, а мать будила меня, приносила из кухни тазик с теплой водой и два яйца всмятку. Пока я нехотя умывалась и так же нехотя ела, она завивалась раскаленными щипцами и красилась перед мутным зеркалом в раме из бронзовых дубовых листьев. В этом зеркале моя мама была дивно чиста и прекрасна. Она была моим идеалом, но, повторяю, только в этом зеркале с бронзовыми дубовыми листьями.

Когда мы с ней, одевшись, выходили на бульвар, на ее лице появлялось испуганное, какое-то неживое выражение, и она уже ничем не отличалась от мелькающих вокруг лиц. Я старалась не смотреть в ее сторону — я тосковала по той гордой женщине в зеркале с глазами, полными тайны.

Мы садились всегда на одну и ту же лавочку под большим кустом сирени, к нам подсаживался некрасивый молодой мужчина в потрепанном пальто и кепочке. Мать покупала мне леденец на палочке, чаще всего красного петушка, и просила поиграть где-нибудь в сторонке. Я отходила к низкой железной ограде, за которой бил большой фонтан, сосала невкусный леденец. Потом мать окликала меня, и мы шли в кино. Мужчина провожал нас до входа в кинотеатр, смотрел, как мама покупает билеты, засовывает их в сумочку своими негнущимися пальцами, часто роняя на пол мелочь, платочек, ключи. Потом он подходил к маме совсем близко, что-то шептал ей на ухо. Она краснела, прикрывала глаза. Когда звенел третий звонок и билетерша гасила в фойе свет, он приподнимал свою кепочку и уходил, спрятав подбородок в потертый воротник своего пальто. В темноте зала мама давала волю слезам.