Наталья Калинина - Не жди моих слез

«Да» или «нет» в решении ялтинской проблемы целиком зависело от Ирки. Бывают в жизни минуты, даже часы и дни, когда желание сделать кому-то назло владеет тобой сильнее, чем все остальные. Много лет спустя Ирка призналась мне, что моя судьба висела на волоске, но она не захотела этот волосок оборвать.

В те дни Ирка на самом деле вела себя со мной исключительно идеально, что никак не укладывалось в логику событий. Однако к черту логику. Тем более все мы знаем цену любви к ближнему, выраженную задним числом.

…Надеваю свои панталоны. Ветхий батист треснул как раз посередине задницы, и засунутое в них платье торчит из щели наподобие редкого петушиного хвоста. Я стою на руках на самом краю сундучной крышки под косым потолком мансарды, с наслаждением вдыхая запах старого нафталина, свежего пота и тринадцатого лета моего земного существования. Потом лечу вниз, вихрем проношусь по веранде, где вокруг чайного стола собралось общество, почти на сто процентов мужское, друзей моей старшей обожаемой мной сестры. По очереди сижу на коленях у Миши, Бори, Володи, Тани, Аркаши… В памяти остались лишь имена и залихватское ощущение вседозволенности, присущее существу с петушиным хвостом. А потом…

Почему-то я реву в подушку и горько стыжусь себя дневной. Свидетельницей тому луна над двурогой елкой. Засыпая, даю себе клятву жить иначе.

Но кто все-таки дергает меня за ниточки? Судьбе, по-моему, нет дела до того, каким способом я достигну мне уготованного. Выходит, у фирмы есть конкуренты? Что ж, если оздоровлению экономики способствует конкуренция, почему бы ей не сыграть эту роль и в человеческой судьбе? Впрочем, все это Чепуха Чепухеевна.

Самое упрямое на свете существо — кошка — часто производит впечатление самого ласкового.

— Наталиванна, мы с Германом летим завтра в Ялту.

Я оповестила об этом событии Гжельскую наседку самым будничным голосом.

— Но ведь Иришка обещала сводить меня завтра к своей портнихе и помочь мне выбрать…

— И сводит. И поможет.

— Свершилось. Чуяло мое сердце. Деточка, а что скажут твои родители? Ты проинформировала их о случившемся?

— Ни к чему лишняя информация — дольше проживут.

— То есть ты хочешь сказать, что ваши с Маничкой отношения…

— Я хочу сказать, что у нас с Германом, то есть Маничкой, нет никаких отношений, кроме сугубо родственных.

— Так, значит, Иришке известно…

— Наталиванна, вы умеете хранить тайны? Вы любите вашего единственного сына? Вы верите мне, как верили бы собственной дочери?

Бедная Гжельская наседка напоминала мне теперь цыпленка «табака», безжалостно брошенного на раскаленную сковородку.

— Да, моя милая, да, моя хорошая.

— Мы давно любим друг друга. Но мы решили никогда не узаконивать наши отношения, так как любовь, осененная законом, отдает тривиальным душком беспросветных, до краев заполненных нелегким бытом будней.

— Насколько я поняла, ты едешь в Ленинград побывать в Эрмитаже и Зимнем дворце, а Маничка — в Ялту к своему приятелю Гене Василькову, у которого два года тому назад отдыхал с Анжелой.

Гжельская наседка вдруг съежилась и посмотрела на меня, как мышка на собравшегося ее сцапать кота.

— С какой Анжелой?

Сама позавидовала безмятежности, с какой прозвучал мой вопрос.

— Это Маничкина двоюродная сестра.

— С какой Анжелой, Наталиванна?

— Фу, дура старая, раскудахталась. Деточка, с Ирочкой у них тогда еще на воде вилами было писано, а Анжелу он знает чуть ли не с пеленок.

— Но ведь два года назад Герман уже знал меня…

Я с трудом сдержала слезы.

— Я дам вам триста рублей. Это мой подарок Маничке ко дню рождения. Что с тобой, деточка? Не обращай внимания на глупую старуху, — конечно же, это было не два, а пять или даже целых десять лет назад. Ты тогда еще под стол пешком ходила. Деточка, у меня настоящий старческий маразм.

— Сроду под стол не ходила. Тем более пешком. Зато умела стоять на руках на сундуке. На одной руке даже. Целых пять минут. Я была легче перышка и очень наивная. Ах, Наталиванна, я никогда никого не смогу полюбить так, как люблю вашего сына. Знал, знал бы он, что теряет.

— То есть как это — теряет? Мне кажется, нет, я уверена, он любит тебя ничуть не меньше, чем свою первую жену. Когда Луиза ушла от Манички, я боялась, он попадет в дурдом. Я ходила к знахарке, и та велела мне кропить его каждый день его собственной мочой. Как это теряет, деточка? Ты что молчишь?

Мне к тому времени осточертела эта игра, и я придумала трюк, позволивший бы выйти из нее красиво и без всяких объяснений. К тому же я завяла, сникла. Точно на меня вдруг дыхнуло холодом или, наоборот, чрезмерным жаром. Но тут, как бы сказали древние греки, вмешался бог из машины, которому, очевидно, наскучило комедийное представление. Боги, как известно, предпочитают драмы и трагедии. Бог сказал в телефонную трубку искаженным от клубка противоречивых чувств голосом Ирки:

— Германа сбила машина. Его увезла «скорая». Светка, ради всего святого, скорей приезжай!

…Теперь, разглядывая старые семейные альбомы, мы с сестрой, случайно встретившись взглядами, спешим отвести их в сторону. Она — из опасения, что я, сломав вдруг лед многолетней давности, начну исповедоваться ей в том, что соблазнила Германа и состояла с ним в интимных отношениях. Я же — именно из-за этой ее уверенности, что мне есть в чем перед ней исповедоваться. За столом все в том же треугольнике, концы которого с появлением Максима стали безнадежно тупыми, а стороны напоминают ветхие, плохо натянутые нитки, я с седой, очень мне идущей прядью от лба к правому виску, такая же тоненькая, как в юности, но уже давно не пробовавшая ходить на руках, вдруг заявляю:

— Герман снится мне почти каждую ночь. Ирка, ты помнишь, какие у него были красивые ноги? Никогда в жизни больше не встречала мужчину с такими антично правильными ногами. — Молчание. — Он напоминает мне Гермеса Праксителя. Вряд ли только из-за схожести имен, хотя и это наверняка имеет смысл. Такой же упругий живот, тугие узлы мышц на груди… — Молчание становится угрожающим. — Когда я садилась к нему на колени, мне казалось, я покоюсь в объятиях мраморной статуи.

Ирке вдруг срочно понадобилось кому-то позвонить. Максим налил мне в рюмку водки, хотя прекрасно знает, что я ненавижу крепкие напитки.

— Он уверен, мы жили втроем. А ты еще подбрасываешь палки в огонь, — сказала мне потом сестра. — Думает, попал в настоящий вертеп. Он в этом смысле такой пуританин…

Глагол-то какой — «жили». В Иркиной интерпретации — навозная жижа, попав в которую можно сыграть в ящик от одного зловония. Да, мы жили втроем, только в моей интерпретации тот же самый глагол представляется бестолковой неухоженной квартирой на Чистых Прудах, в которой теперь живут иностранцы, нашими валяниями в широкой арабской кровати — на ней нынче валяется какой-нибудь бомж, потому что Максим с приятелем вытащили ее на помойку, нашими вылазками в лес — там теперь жилой массив, на концерты…