Наталья Калинина - Не жди моих слез

Пуританин уже выпил свою рюмку. У Пуританина, мне кажется, отвратительные костлявые колени, но я никогда не буду знать это наверняка. Мы на «ты» с Пуританином. И вообще у них с Иркой, мне кажется, здоровая скучная семья…

— Не возражаешь, если я отпущу бороду?

— Как у Иисуса Христа? Тогда для большего сходства не мешало бы сбросить килограммов десять — пятнадцать.

— При условии, что ты согласишься участвовать в живых картинках на библейские сюжеты.

— Смотря какую отведете мне роль — я стала очень разборчивой.

— Можешь сама выбрать. Пока еще все свободны.

— Мария Магдалина мне не подходит, для Мадонны не гожусь я. Кажется, там еще была эта Соломея-язычница… Да, чуть не забыла: вечером придет Наталиванна — у Ирки начинается грипп. Нет, это сущая правда — тот красивый мальчик оказался настоящим… нулем в постели, — мои щеки рдеют французскими румянами, — и девочка очень болезненно пережила сей момент. Как вам известно, истина познается в сравнении.

— Ты права. Если я выйду отсюда в марте, в апреле сможем махнуть…

— Значит, предложение остается в силе? На тех же условиях?

— Условия обговорим особо. Черт побери, мать прибыла. Неужели мы проболтали целых два часа? До завтра.

«Больному нужна надежда», — думаю я по дороге домой. К тому же как я могу поручиться, что мне не захочется провести с этим незнакомым бородатым мужчиной две весенние недели в Ялте…

В цирке моего детства я больше всего любила номер, когда Коломбина в грязной пачке и заштопанном трико вдруг сбрасывала свою тупо ухмыляющуюся маску и блеклый парик и превращалась в грустную длинноволосую девушку. Но это случалось лишь в том случае, если она встречала своего избранника. Интересно, она жалела когда-нибудь о сброшенной маске?..

— Не знаю, куда мне деть этот альбом — то и дело перекладываю с места на место, вытираю пыль. Никому он теперь не нужен. Максим пока молчит, но уже бросает косые взгляды. А Самохваловых больше нет. Свершилось то, чего так боялась Наталья Ивановна.

— Отдай его мне. Отвезу на дачу и положу на печную притолоку, где живет сверчок.

— Неужели тот самый, который журчал под мазурки Скрябина? Начать бы все по-новому…

— Начни. Кто тебе мешает?

— Тебе на самом деле нужен этот альбом?

— Очень.

— Когда-нибудь, может, и отдам.

— Когда-нибудь неинтересно. Отдавать, так сейчас.

— Понимаешь, я не могу простить себе двадцать первое января. Мы ругались на кухне. Он прицепился, что я не купила кефира, — последнее время он был таким раздражительным. Я возьми и ляпни: для тебя главное кефир, а есть люди, которым нужна я сама. И понесло по воле волн. Он стал бледный, как с того света. Схватил пальто, шапку — и к двери. Я крикнула вслед: можешь не возвращаться! Это было в половине двенадцатого. В два пятнадцать его сбила «волга». Водитель божится, что Герман сам бросился под колеса. Нет, разумеется, это нельзя считать попыткой самоубийства — просто он был в состоянии аффекта и…

— Успокойся. Он отлежался, окреп душой и телом, съездил в санаторий, даже завел там легкую интрижку.

— Это все из мести — как никто его понимаю! Сама такая: отомстить во что бы то ни стало, хоть и будешь потом раскаиваться до самой могилы.

— Не существует такого, в чем можно раскаиваться до самой могилы. Разве лишь в том, что не удалось поймать золотую рыбку.

— А он раскаивался. Когда у него случился первый инфаркт, знаешь, что он мне сказал? Правда, в наш век это звучит банально, но из песни слов не выкинешь. Он сказал: «Я всегда любил одну тебя. Все остальные — пустые забавы». У Германа было ребячливое сердце. Именно за это я его и любила.

— Тогда оставь альбом у себя. Не окосеет твой Максим.

— Да нет, бери. Все равно рано или поздно придется с ним расстаться.

— Чудесно. А Максиму доложим об этом событии?

— Почему бы и нет?

— А что он подумает про двух сестричек?

— Да, на самом деле. Тогда давай лучше не докладывать. Пускай это останется нашей маленькой семейной тайной.

Пускай, думала я. Коломбины с возрастом становятся очень даже сентиментальными. Между прочим, они знают столько трогательных историй о несчастной любви, разбитых грезах, гибельных страстях. Герман мне очень нравится на этой фотографии — дьявол, забывший спросонья о своем предназначении. Я сняла его в день возвращения из больницы, чтоб запечатлеть хотя бы тень прекрасного мгновения…

— Слушайте, а что если нам завести семейный альбом? — предложила за обедом Ирка. — Сердца трех или…

— Чушь собачья, — откликнулся Герман. — С детства питаю отвращение к семейным альбомам.

— В отличие от женщин мужчины даже в младенческом возрасте не любят позировать обнаженными, — сказала я, как ни в чем не бывало уплетая жаркое. — Даже те, у кого все на месте.

Мне показалось, Ирка швырнет в меня чем-нибудь, но вместо этого она вдруг предложила нам с Германом выпить на брудершафт.

Поспотыкавшись целый вечер на слишком уж прямолинейном русском «ты», я вернулась утром к привычной форме общения. Герман же вдруг перешел в наступление — я поняла это, когда Ирка отбыла на работу.

Все-таки хорошо, что альбом теперь у меня — не даром Гжельская наседка в конце своей жизни отодвинула Ирку на задний план, переключив внимание, любовь и даже заботу на меня.

— У тебя появился молодой человек? — Наталья Ивановна задала этот вопрос, едва я переступила порог ее квартиры. — Он что, нерусский?

— У меня всегда были не только старые, но и молодые люди тоже. К тому же я интернациональна по природе.

— И у вас с ним серьезно? Маничка сказал, у него шалопаистый вид. Маничка очень тревожится за тебя.

— Передайте ему от меня спасибо. А вы, Наталиванна, не волнуйтесь — я неспособна на опрометчивые поступки. Если же вдруг сподоблюсь, в первую очередь посоветуюсь с вами.

— Моя милая деточка… Ты случайно не знаешь, откуда у Манички было столько денег, когда он попал в больницу? Врач отдал мне триста пятьдесят рублей. Маничка просил не говорить о них Ирише.

— Больше у него ничего с собой не было?

— Билеты он не успел взять.

— Откуда вы знаете, Наталиванна?

— А разве он тебе про это не сказал?

— Вы вернули ему деньги?

— Да. Он вчера специально за ними заехал.

— Заодно прошелся по адресу Анджея и моему, разумеется.

— Что ты, деточка. Он так тебя… любит.

— Да, Наталиванна, Маничка меня так любит, так любит.

— Ты изменилась. Ты очень изменилась. Между вами что-то произошло?

— Между мной и Анджеем?

— Деточка, я же вижу — Анджей это глупо. Мне кажется, Маничка чем-то озабочен.

— Но это несерьезно, Наталиванна.

— Да, да, я все понимаю. Он что, молчит насчет Ялты? Между прочим, у меня так и лежат в шифоньере эти ваши триста рублей. Может, заберешь?