Ребекка Кристиансен - Однажды в Париже

Леви чуть не стал таким же засушенным телом два месяца назад. Леви хотел присоединиться к ним.

Я не могу дышать. Сижу на полу в углу и не могу понять, как я сюда попала.

— Кейра? — Как из тумана доносится до меня голос Леви. Брат стоит передо мной. Я пытаюсь что-то сказать, но без воздуха я просто… просто…

— Давай, Кейра!

Теперь слезы мешают мне видеть вокруг. Слова не могут выйти из меня, так что слезы заменяют их, пытаясь таким образом помочь мне.

— Мадмуазель? Месье? — говорит какой-то человек на французском. — Она в порядке?

Леви не говорит по-французски и не может ответить. Он молчит, но его глаза, полные беспокойства, пытаются что-то объяснить. Мужчина, задавший вопрос, сконфуженно переводит взгляд с меня на брата, понемногу пятясь назад с намерением оставить нас.

— Помогите! — задыхаясь, шепчю я. — Выход, выход… sortie?

Он указывает направление. Красный знак выхода мигает над нами.

Леви, пытаясь поднять мое тело с холодного пола, хватает меня за руку.

Шагая и позволяя Леви вести меня, я начинаю расслабляться. Черт подери, что только что произошло со мной? Все мое тело гудит, горит и покалывает. Шок доходит до кончиков пальцев на руках и ногах. Что это было?

Почему древние египтяне так одержимы смертью? Так одержимы тем, что будет в загробной жизни, в которой им, возможно, пригодятся их засохшие тела и банки с кишками. Смерть не такая. Мы не проходим сквозь какую-то завесу и не выходим с обратной стороны, чтобы присоединиться к нашим предкам на вечеринке или что-то в этом роде. Смерть постоянна, абсолютна и неизбежна, даже если вы пытаетесь отбросить мысли о ней и не дать им возможность пробраться в ваш разум.

Мы не говорим друг другу ни слова, пока покидаем Лувр, поднимаясь по лестнице, находящейся внутри стеклянной пирамиды. Моя слабость и неспособность функционировать - мы не говорим об этом. Я ощущаю себя очень тяжелой и понимаю, что, скорее всего, это от того, что мы спали всего несколько часов. Однако это мысль не приносит облегчения.

Когда мы выходим на улицу в огромный двор, и ветер обдувает нас со всех сторон, мое тело немного расслабляется. Я все еще дрожу, но здесь, я уже способна дышать. Я могу любоваться фасадом Лувра, представляя, что я нахожусь в том времени, когда Лувр еще был королевским дворцом. Мы садимся на скамейку и любуемся стеклянной пирамидой, пока она сверкает на фоне неба.

— Лувр переоценивают, — говорит Леви. — Пустая трата пространства.

Я хочу привести ему контраргумент, но усталость накатывает на меня, а адреналин и страх истощили меня. Но в тайне я думаю, что мой брат, возможно, прав.

Мы идем обратно к метро, чтобы утащить свои усталые тела в отель. Только когда мы вваливаемся в наш номер, я понимаю, что все это время Леви не отпускал мою руку.

Леви просыпается раньше меня и с самого утра смотрит телевизор. Комната наполнена ярким послеполуденным солнечным светом. Я ощущаю свое тело настолько хрупким, что кто-нибудь при желании смог бы пройти сквозь него. И еще я такая голодная, что могла бы съесть одеяло на кровати вместе со всеми микробами нашего номера.

— Мне надо почистить зубы, — говорю я, вылезая из кровати. — А потом нам надо поесть. Как вчера.

Я достаю из чемодана сумку с туалетными принадлежностями и иду в крошечную ванную. Рядом с зубной щеткой ставлю на полочку увлажняющий крем и мицеллярную воду. Зубная щетка брата находится на небольшом расстоянии от моей, с другой стороны от крема и мицеллярной воды. Если он возьмет не свою щетку, то его стошнит в буквальном смысле этого слова.

Леви достал лекарства – три бутылочки и горка пластинок с таблетками – все это в коробочке, разделенной на дни недели. Я вспоминаю, что все эти медикаменты были в маминых карточках, но не могу вспомнить их названия, даже если мне заплатят. Я проверяю, чтобы в каждом слоте находилось необходимое количество таблеток, спрашивая саму себя, не являются ли эти таблетки единственной вещью, которая удерживает здесь Леви.

Я одергиваю себя и не даю себе думать об этом, потому что не могу быть напуганной.

— Пойдем в МакДональдс, — кричит Леви из соседней комнаты.

— Нет, мы найдем какое-нибудь кафе или что-то подобное, — отвечаю ему. — Я проделала весь этот путь не для того, чтобы есть в МакДональдсе.

— Я не хочу французской-префранцузской еды, — шепчет Леви. — Я просто хочу картофельных оладий.

— Ну, Леви, — вздыхаю я. — Будем есть настоящий французский завтрак, ничего не поделаешь.

Я принимаю душ, Леви - нет. Он начинает зловонно пахнуть, но мне не хочется снова его провоцировать. Он начинает плакать, как только мы выходим из отеля.

Не совсем плакать, если честно. Леви неморгающе смотрит, тайком вытирая глаза. Это меня не волнует. На этот раз я не позволю ему получить то, что он хочет, так как отчаянно желаю запихнуть в себя какую-нибудь сытную и невероятно вкусную пищу: колбасу, яйца, бекон – такого рода завтрак.

Я такая голодная, что не могу толком сосредоточиться на поиске. Все бистро по соседству либо еще закрыты, либо предлагают обыденное меню. Я крадусь по улицам словно зомби, ищущий мозги. Или яйца Бенедикт.

Мы двигаемся по диагонали от отеля, проходим в открытый дверной проем, и чувствую запах. Пекущийся хлеб.

Я залетаю внутрь, будто притянутая магнитом.

Стеклянная емкость для хлеба наполнена счастьем: марципановые шарики, сахарные, в форме животных; печенье разных форм и размеров, с джемом внутри, в виде цветов или глазированное темным шоколадом; громные круги слоеного теста, посыпанные корицей, сахаром и тертым миндалем и еще миллион других вкусных вещей. Букеты из багетов, от некоторых еще идет пар, наполняющий воздух обволакивающим ароматом свежего хлеба. И, конечно же, блестящие от масла круассаны. Их навалили друг на друга, и, кажется, что они карабкаются вверх в надежде, что выберут именно их. Молодая женщина за прилавком, глядя на нас, снисходительно улыбается. Ее щеки с ямочками такие же круглые и красные, как два яблока. Бровь женщины вопросительно выгибается.

— Deux croissants, s’il vous plaît (Два круассана, пожалуйста), — выпаливаю я, глядя на нее. — Deux croissants (Два круассана) и… и… багет, и одно печенье с джемом, и еще одно с шоколадной глазурью, и одну вон ту большую круглую штуку.

Ее глаза округляются, и женщина начинает махать руками:

— Je m’excuse (Извините), — говорит она. — У меня не лучший английский.

Упс. И вот она я, без умолку, болтая на английском.

— Pardonnez-moi (Простите меня)! — говорю я, пытаясь, чтобы это прозвучало так, будто вложила всю душу в эти слова. Я знаю это чувство, когда к тебе обращаются на языке, который ты только учишь.

Она застенчиво улыбается.