Ребекка Кристиансен - Однажды в Париже

— Qu’est-ce que vous vouliez.

Чего бы я хотела? Я показываю на товар и прилагаю все усилия, чтобы на идеальном французском прочитать названия на карточках. Багет – это просто. Круассан – все равно вышло с акцентом. Pain aux raisins – большой толстый круг, покрытый глазурью и изюмом – чертовски тяжело произнести.

Женщина заворачивает в бумагу багет и кладет каждую покупку на красивую фарфоровую тарелку, а не в непрозрачный бумажный пакет, какие дают в Старбаксе. Париж снова обыграл тебя, Сиэтл. Продавщица укладывает все покупки в деревянный лоток и, делая это, смотрит на меня с улыбкой. Я просто ощущаю радость, исходящую от нее. Она определенно мне нравится больше, чем скучающий бариста.

Я вынимаю горстку евро, но продавщица машет рукой:

— Потом платить, — говорит она. — Сначала насладитесь.

Мы садимся за столик, встроенный в эркер магазина. Старое стекло изменяет горожан, проходящих мимо нас. Парочка людей заглядывает в открытую дверь магазина, но никто не заходит внутрь.

Когда я пробую первый кусочек, сердце сжимается в жалости ко всем тем миллионам людей, которые прямо сейчас не едят этот необыкновенный круассан. Он намного больше, чем просто слоеный и маслянистый – это шелк, скользящий по языку.

Я съедаю первый круассан за несколько секунд и принимаюсь за второй. Слезы наворачиваются на глаза, и когда дохожу до шоколада внутри, я смеюсь, тем самым, разбрасывая повсюду крошки. Шоколад! В круассане! Что может быть чудесней?

Леви стреляет в меня взглядом а-ля «ты сошла с ума?». Но от этого я еще больше начинаю хохотать.

— Этатаквкушна! — вырывается из моего рта, наполненного этой невообразимо прекрасной едой.

Глаза Леви сужаются. Его спина начинает трястись.

Он смеется.

Я не могу перестать смеяться и приступаю к поеданию песочного печенья с джемом внутри, которое к тому же покрыто такой гладкой и мягкой глазурью, что, когда кусаю, между зубов слышится звук «пффф». Затем отрываю кусочек от багета, который мог бы показаться скучным, потому что это простой хлеб, но это самый сладкий и воздушный хлеб. Будто маршмэллоу в форме хлеба.

Конечно, нельзя просто так съесть столько много выпечки и при этом не почувствовать тошноты. К тому времени, когда мы опустошили тарелки, мы стонем, собирая последние крошки.

— Это было потрясающе, — выдыхаю я, откидываясь на спинку стула, и благодарю себя за то, что утром надела штаны для йоги. — Чистая, неподдельная прелесть. Разве это было не потрясающе?

— Ага, — подтверждает Леви. — Это была самая потрясная вещь, которую ты когда-либо делала.

Я краснею. В прошлом году я прошла через все фазы выпечки, когда пробовала воплотить в жизнь сложные французские рецепты, но у меня ничего не вышло. Давайте, просто скажем, это было фиаско. Леви целую неделю жаловался на мой слишком подгорелый крем–брюле.

Я иду обратно к стойке, чтобы расплатиться с женщиной за неземные наслаждения. Пока она отсчитывает мне сдачу, хочется сказать, чтобы она оставила ее себе в качестве чаевых. Во Франции чаевые поощряются или нет? Кажется, я не запомнила эту информации из путеводителя.

Я неумело спрашиваю на французском, не хочет ли она оставить сдачу себе. Ее рот слегка приоткрывается. Румяные щеки женщины краснеют еще больше.

— Ох, нет! — бормочет женщина. — Нет, нет, я не могу. — Она высыпает мне монеты и, сжимая мои ладони в своих, размахивает ими в стороны.

— Извините, — шепчу я, опуская голову. — Я… Я не хотела…

— Нет, нет…, — снова повторяет женщина. — Я имею в виду, просто… вы должны забрать свои деньги.

Я улыбаюсь:

— Большое спасибо. Все было очень вкусно.

Она снова подмигивает мне:

— Спасибо вам.

Мы с Леви выходим на улицу, чуть не сбив с ног чудоковатого бизнесмена, молодого, но уже лысого, который заглядывает в пекарню, но все равно проходит мимо.

Весь Париж теперь у наших ног.

— Итак, что мы будем делать сегодня? — спрашиваю у Леви.

Не могу сказать, сердит ли он или просто щурится от солнца.

— Я не знаю, — отвечает брат. — Что-нибудь.

— А не пойти ли нам в какое-нибудь крутое место? — Я начинаю рыться в сумке, чтобы найти одну из стащенных в аэропорту брошюр.

Куча из них посвящены музеям. Музей Орсэ, центр Помпиду, Музей Того, Музей Этого… Я отбрасываю все. После вчерашней ночи у меня совершенно нет настроения, чтобы ходить по музеям. Остаются туры. Долина Луары. Однодневная поездка на юг к голубому Средиземному морю. Однодневная поездка в Голландию. Однодневная поездка через поля Фландрии ко всем военным мемориалам и знаменитым местам битв. Это должно понравиться Леви.

— Было бы круто увидеть окопы, — только и отвечает он.

Возможно, это хоть немного поможет Леви выбраться из раковины. Я представляю, как он встречает каких-нибудь ветеранов, людей, бывших очевидцами тех событий, которые Леви видел только в документальных фильмах. Возможно, он бы задал пару вопросов, а я смогла бы написать маме хорошую новость.

Но потом вспоминаю все те размытые черно-белые фотографии, которые нам показывали на уроках истории. Раздутые тела, замаскированные грязью, и пустые взгляды солдат. Меня пробивает дрожь. Окопы ужаснут меня еще больше, чем мумии.

— Я так не думаю, — говорю брату.

— Это единственная вещь, которая мне здесь так интересна.

— А что насчет Версаля или Эйфелевой башни?

— Я хочу увидеть вещи времен войны. — Он сжимает кулаки и смотрит на меня с негодованием.

— Ну… здесь есть музей войны, Дом инвалидов.

Он глядит на меня, приподняв бровь. Я воспринимаю это как знак, чтобы вытащить наконец путеводитель, и читаю названия некоторых экспонатов, пушек, на которые мне, откровенно говоря, наплевать, пока не натыкаюсь на это: «Гробница Наполеона». Я моргаю, чтобы убедиться в том, что все правильно прочитала.

— Черт подери. Пошли смотреть на гробницу Наполеона!

— Ахах.

— Это значит «да»?

Леви кивает:

— Давай навестим Наполеона Бонапарта. Я уверен, что он будет неимоверно рад нашей встрече.

— И будет приветливым и любезным, — соглашаюсь я.

Мы выходим из глубин метро на станции Дом инвалидов и наконец-то видим стоящий вид. Слева от нас под мостом Александра, самого великолепного моста из всех существующих, лениво течет Сена. Мост Александра – широкое, немного низкое сооружение из белого камня, украшенное белыми столбами, каменными гирляндами и гребнями. По обоим концам моста находятся золотые статуи, стоящие на огромных пьедесталах и сверкающие под внезапными вспышками камер туристов. За мостом находится огромный проспект с нетронутой по обеим сторонам травой, простирающийся к золотому пантеону, куполу, под которым лежит Наполеон.