Ребекка Кристиансен - Однажды в Париже

Трое актеров, на разных стадиях снятия костюмов, вместе смеются и кричат:

— Я чуть было не споткнулся и не свалился с левой стороны сцены, — говорит британский актер. — Думаю, я хорошо притворялся, когда начал бегать, но думаю, Морис понял, что это не так. Он всегда все понимает.

— Ничто не сравнится со штанами, сползающими с моей задницы во время «Еще одного дня». Я был на сто процентов уверен, что они упадут с меня. — Голос принадлежит какому-то американцу.

— А ты как, Алек? — спрашивает еще один британец. Я навостряю уши. — Как твое горло?

— Плохо, — говорит усталый и грубый голос. — Очень плохо.

— Это нехорошо, — мрачно шепчет американец. — Тебе бы не хотелось, чтобы на сцену вышел твой дублер.

— Я не об этом, — ворчит Алек.

— Я просто шучу. Но если ты не хочешь, чтобы мое страшное лицо вышло на центр сцены, тебе немедленно нужно дать немного отдыха голосу.

Прежде чем могу зайти в гримерку с каким-либо планом, высокий и широкоплечий мужчина в костюме революционера выходит из комнаты и натыкается на меня.

— Ух, ты! — Он хватает меня за руку, чтобы поддержать, хотя я совершенно в этом не нуждаюсь. — Ты кто?

— Эм-м.. Я… Я ищу Алека Ридаута?

— Алек! К тебе кто-то пришел! Вперед. — Он толкает меня в комнату. — Только не позволяй говорить ему всю ночь. Его голос скрипуч как у подростка.

А потом я стою в одной комнате с актерами, на которых смотрела весь вечер из зала. Один из них, не Алек Ридаут, склоняется над туалетным столиком и стаскивает с себя рубашку из восемнадцатого века. Затем он надевает чистую футболку и выходит из комнаты.

Сам Алек Ридаут сидит на туалетном столике, закрыв голову руками, плечи наклонены вперед. Рядом с ним запотевает зеркало от кипящего чайника. Он выглядит несчастным, пока смотрит на мое отражение в зеркале.

— Я могу вам помочь?

У него такой больной голос, что мне хочется прочистить собственное горло.

— Эм, не хочу вас беспокоить, — запинаясь, говорю я. — Если вы хотите, я просто уйду. — Он вздыхает и кивает головой. — Я просто хотела попросить у вас автограф. – Программка скользит по моим потным ладоням. — Вы были прекрасны этим вечером.

Он слегка улыбается и протягивает руку. Я даю ему программку.

— Что вам особенно понравилось? — спрашивает он слабым голосом.

— Ваша… страсть. — Я чуть не заливаюсь румянцем от этого слова. Почему оно постоянно звучит так сексуально? — То, каким вы были экспрессивным. Я могу с уверенностью сказать, что вы были в коже своего персонажа, сражаясь за то, во что верите.

Он слегка смеется. Маркер петляет по его же биографии на программке. Закончив расписываться, он переворачивает программку на сторону с фотографиями из постановки.

— Мне нравится эта роль, — говорит Алек. — Извините, я бы сказал больше, но…

— Все в порядке, — поспешно говорю я. — Вам определенно нужно дать отдохнуть голосу. Не могу представить ничего более важного в вашей работе.

Алек кивает, а чайник, будто по команде, начинает свистеть. Алек наливает воду в чашку, в которой уже лежит чайный пакетик, а потом зачерпывает из банки в форме медведя большую ложку меда и добавляет в чай. Он медленно потягивает напиток, вздрагивая от дискомфорта. Мне кажется, что я должна уйти, но Алек не вернул мне программку, поэтому жду.

Алек кивает, смотря на изображение в программке, на котором он запечатлен сидящем на верхушке баррикады с мушкетом в руке и горящими глазами.

— Я не могу поверить, что исполняю эту партию, — говорит актер. — Я никогда не ожидал, что добьюсь чего-то настолько профессионального так быстро. Здесь столько актеров, которые более профессиональны, чем я, и если… — Его голос срывается на писк, и Алек останавливается. Он выпивает еще немного медового напитка. Его глаза сейчас полны беспокойства, и Алек шепчет: — Если голос сейчас меня подведет, то все может закончиться, так и не успев начаться.

Я просто стою, руки бесполезно висят по обеим сторонам. У меня такое чувство, будто я вешу миллион килограмм.

— Ну, я думаю, что вы просто фантастический, — Берегите голос, и все будет в порядке.

Он кивает и наконец-то отдает программку:

— Если бы это было так просто.

Я выхожу из комнаты. Он закрывает дверь.

Боже. Говорить о ворчунах. Говорить о разбитых мечтах. Мои ожидания напоминают разрушенный орнамент, великолепный только в прошлом.

На пике грусти я ощущаю себя безнадежно потерянной. Я пытаюсь найти путь к сцене, но вокруг стоит кромешная темнота. Рабочие сцены убирают установки, а актеры, смеясь, расходятся по делам. Как мне найти сцену? Я слишком напугана, чтобы спрашивать об этом у кого-либо, к тому же уверена, что мне нельзя находиться здесь. Когда я уже отчаиваюсь и понимаю, что блуждание не принесет никаких результатов, я просто открываю первую попавшуюся дверь с табличкой «ВЫХОД».

Я оказываюсь в каком-то узком коридоре. Рабочие театра, смеясь и покуривая, стоят вдоль кирпичных стен. Я вжимаюсь в кардиган и направляюсь к двери на другом конце коридора.

Но в холле темно. Я дергаю двери. Они закрыты.

Леви нигде не видно.

— Леви? — Я окидываю улицу быстрым взглядом. Люди бесцельно слоняются вокруг, но нигде не вижу своего нескладного брата.

Я колочу по входным дверям.

— Эй, вы там! — Я зову швейцара, идущего мимо. — Я потеряла кое-кого! Помогите!

Он просто скользит по мне взглядом и проходит мимо. Слезы начинают душить меня. Я сильнее колочу по стеклу, но, похоже, это бесполезно.

— На помощь! — шепчу я. — Помогите, помогите, помогите!

Никто не приходит помочь мне. Я так и стою, прислоненная к дверному стеклу, надеясь и моля, чтобы какое-нибудь решение появилось прямо из воздуха. Может, какая-нибудь парижская магия появится посреди темной улицы, и призрак Виктора Гюго или что-нибудь в этом роде отведет меня прямо к брату.

Никакой магии. Никакого решения. Только я, парализованная от страха.

Думаю, что могу сотворить собственную магию.

Я выбираю направление и большими шагами иду по улице. Возможно, я могу одурачить саму себя и сделать вид, что я - сильная молодая женщина, способная решить любую ситуацию. Поэтому пытаюсь думать, как детектив. Куда бы мог пойти Леви? Он знает, что я приду за ним, так что он не мог уйти куда-то далеко. Здесь нет никаких знакомых достопримечательностей, где бы он мог быть, и в любом случае брат не стал бы спрашивать дорогу у незнакомцев.

Какого черта он просто не остался около театра? Он знал, что я вернусь, почему он просто не подождал меня?

Я спрашиваю саму себя, не пойти ли мне в другом направлении, когда заворачиваю за угол и вижу дорогу, освещенную светом из МакДональдса. А еще я вижу грузный силуэт Леви прямо в окне. Клянусь, внутренности чуть было не выбрались наружу от облегчения.