Ребекка Кристиансен - Однажды в Париже

Я сжимаю кулак. Когда-то это было моей единственной мечтой – приехать сюда вместе с Жаком. Не из-за него. Я использовала его точно так же, как он использовал меня. Нет, я просто хотела бесплатное место, чтобы переночевать. Отправная точка. Подводная доска. Теперь Селена заняла мое место, и может делать все то, что когда-то хотела я, в то время, как мы заплатили невероятную сумму за поездку на дерьмовом автобусе, чтобы теперь стоять в очереди целый час.

Когда чувствую, что нахожусь буквально в миле от мечты, я поднимаю взгляд. Два крыла замка будто помещают меня внутрь королевского двора . Их колонны, позолоченные детали и бюсты выдающихся персонажей будто улыбаются мне.

Я здесь.

Леви суетится позади меня.

— Спасибо за то, что ты такой терпеливый, — говорю я ему. — Мы скоро зайдем.

— Потом мы тоже будем стоять, только уже внутри, — отвечает он и, сказав одну негативную вещь, выпускает целый поток гадостей. — Это будет просто еще одна куча портретов богатых людей, каких-то мертвых чуваков и идиотов, смотрящих на все это. Я просто не могу поверить, что ты хотела приехать сюда.

— Это Версаль .

— Как тебе может нравится французская монархия? — Его взгляд стреляет молниями во все стороны. — Они были ужасны, черт побери.

Когда он говорит вещи, подобные этой, то начинает с политических обличительных речей, взятых с прокоммунистических сайтов. Я подавляю в себе порыв сказать ему: «Заткнись, Леви», и привести миллион контраргументов, которые могли бы сломать его доводы. Но сдерживаюсь, потому что он бы начал использовать свою логику, а я закончу тем, что не смогу дышать, не говоря уже о том, чтобы спорить должным образом. Все это заставляет меня ненавидеть его. А я не хочу его ненавидеть, особенно здесь, не в тени Версаля под взглядом окон, из которых когда-то выглядывала Мария-Антуанетта. Здесь я просто хочу чувствовать чудо и старую грусть. Но Леви не позволит мне сделать это.

— Ты же знаешь, что Мария-Антуанетта была полной дурой, да? — спрашивает он.

— О, Леви, пожалуйста, просто остановись, — стону я.

— Почему? Ты же не знаешь ее. Она - не твой предок или что-то в этом роде. Почему тебя это волнует?

Я даже не могу начать что-то объяснять. Не имеет значения, что я скажу. Он просто не поймет мою симпатию, которую ощущаю по отношению к ней – к молодой девушке, которая вырвалась из страны, вышла замуж и переехала вместе с мужем, едва зная язык. Ей нужно было изучить правила нового двора. смириться с браком без любви, но при этом постоянно выполнять супружеские обязанности. А затем иметь дело с французским народом, который отправил ее и всю ее семью прямо в лапы смерти.

— Ты же знаешь, что, вероятнее всего, она была безграмотной, да? Ей было наплевать на народ. Ее заботила только ее собственная задница.

— Ничто из этого не было ее ошибкой, — говорю я, взвешивая каждое слово.

Леви морщится:

— Она даже не попыталась понять, на что была похожа жизнь обычного горожанина. Она просто весь день наяривала круги по этому месту, позволяя слугам делать для нее все.

— Мария родилась и выросла в аристократической среде. Она никогда не знала жизни простолюдина. Ее целенаправленно держали в неведении. Это не ее вина.

— Она могла бы попытаться.

— Леви, было бы разумно, если бы я волновалась из-за того, что ты не понимаешь состояние трехпалого ленивца? Или горбатого кита? Или любой другой формы жизни, которая отличается от жизни подростка?

Он уставился, но не на меня. Он смотрел на окна и туристов, которые стоят вместе с нами в очереди.

— Мария просто хотела сидеть целый день, — говорит он, — с красивыми, дорогими вещами, окружавшими ее все время. Сидеть и ничего не делать.

Я стону. Столько сил, чтобы попытаться переубедить его.

— Ты ничего не знаешь.

— Кейра, это ты ничего не знаешь.

Я складываю руки на груди. Он достал меня, но я упрямая. Даже упрямее, чем старый мул.

— Без разницы. Давай просто зайдем внутрь и посмотрим на эти красивые и дорогие вещи.

Взгляд Леви мутнеет, но он ничего не говорит.

И, слава богу. Потому что, оказавшись внутри под украшенным фресками потолком, который словно покрывает квадратную милю, я не хочу слышать раздражающий голос Леви, ворчащий о том, что нарисовать все это стоило художнику жизни. Я раскошеливаюсь на аудиогид, и выключаю пессимизм брата. Я настраиваю дрянную мелодию клавесина, а английский джентльмен кормит лакомыми кусками информации.

Каждая комната ведет в следующую, наслаиваясь друг на друга. Тут нет прихожих или коридоров. В прошлом здесь перед каждой дверью стояли солдаты, решающие, кто может пройти в следующую комнату. Людям было позволено войти во дворец, свободно блуждать во внутренних двориках и внешних комнатах. Нужно было быть более приближенным к королевскому двору, чтобы пройти дальше. И это становилось все более выборочным процессом до тех пор, пока только несколько привилегированных персон могли входить в самые маленькие комнаты дворца и иметь больше шансов побыть наедине с королевой или королем.

В спальне королевы я представляю себе Марию-Антуанетту, прогуливающуюся по этим полам. Спящей в этой кровати. Рожающей на кровати на глазах публики – что за кошмар – для того, чтобы никто не смог оспорить факт рождения королевского наследника. Она прожила продолжительную часть жизни, лишенной приватности. И ее небольшой домик в огромных садах был единственным убежищем. Я не могу сейчас слушать Леви, жалующегося на то, насколько глупо было, что взрослая женщина-королева играла в крестьянку в лесах. Краткое изложение Первой Мировой Проблемы – слишком много денег, много привилегий – и ты убегаешь, и время от времени играешь в бедняка.

Я думаю, что понимаю ее. Она пыталась убежать не от денег и привилегий. Это была ее собственная жизнь. Совершенство оказалось иллюзией. Дворец приравнивался к тюрьме. Возможно, она придумала это все в своей голове, когда выходила замуж в пятнадцать лет – ведь она собиралась быть королевой Франции! Все должно было быть навсегда стать блестящим и идеальным! Она даже не могла себе представить постоянную и непрекращающуюся критику, ужасный брак, придуманные обязанности и кровавую смерть.

Ситуации никогда не получаются такими идеальными, какими мы их себе воображаем.

И мой внутренний циник – мой внутренний Леви – начинает становиться сварливым. Все эти огромные портреты, занимающие все стены, фрески на потолках, кабинеты, подсвечники, безделушки, сделанные из золота и драгоценных камней… Все это оказалось фальшивым. Бессмысленным. Потому что, на самом деле, зачем все это? Чтобы удовлетворить тщеславие парочки избранных? Что хорошего делают эти предметы? Они изготовлены из дорогих материалов по высокой цене без всякой существенной цели. Я не могу отыскать ту часть меня, которая без всякой задней мысли просто получала бы удовольствие от этого великолепия. Внезапно я становлюсь корыстным прагматиком. После гляжу на люстру, с которой будто капают кристаллы, что даже не могу увидеть, где находяться свечи. Я задаю себе вопрос, какая от этого всего чертова польза. Да, возможно, у нее была грустная, несвободная жизнь, такая же, как и у некоторых знаменитостей. Но все это сияющее золото и хрусталь здесь только для того, чтобы угодить ей и ожидать почитания от низшего сословия? Это не имеет смысла.