Ева Вишнева - Пламя и ветер

Алан молчал довольно долго. Не выдержав, я спросила с горечью:

– Думаешь, я трачу жизнь, гоняясь за призраком?

Лилия однажды сказала это, я смертельно на нее обиделась. “Это же и твой брат, если еще не забыла!” Но правда заключалась в том, что с Лилией Рейнар общался гораздо реже, у них почти не находилось общих интересов.

– Думаю, это достойная цель, – ответ Алана меня удивил; впрочем, я решила, что он просто не хотел ссориться, поэтому не стал делиться настоящим мнением.

Но вскоре Алан удивил меня еще раз: через несколько дней после разговора подарил книгу моряка, обогнувшего весь мир полвека назад. “Я отыскал ее на блошином рынке. Не знаю, найдешь ли ты там что-нибудь полезное”. Страницы пожелтели от времени, но разобрать шрифт труда не составило: достоверные описания перемежались с совершенно фантастическими историями, якобы приключившимися с автором и членами его команды. Больше всего меня поразил рассказ про корабль, проглоченный огромной рыбой. Несколько дней экипаж провел в душной темноте, затем им удалось прорезать брюхо рыбы и выбраться наружу. И хотя ничего полезного из книги я не узнала, истории доставили мне немало приятных минут, а поддержка Алана согрела душу.

К середине третьего месяца я почувствовала усталость. Казалось, дни удлинились, отрастили хвосты. Каждое утро я отправлялась в Академию вместе с дядей и Аланом. Работы стало гораздо больше, и вся рутинная: подписать почтовые конверты и наклеить марки, распределить бумаги, занести в каталог характеристики новых артефактов. Частенько приходилось бегать по этажам, разыскивая то одного, то другого преподавателя, выезжать в торговые ряды, заказывать бумагу, перья, карандаши и книги.

Иногда я оставалась ночевать в Академии: хотелось побыть одной, вдали от лоска дядиного поместья. В опустевших корпусах стояла прохлада, окна поскрипывали от сквозняка, и это напоминало о доме.

Раз в несколько недель я получала письма. Родители писали коротко и по делу, Лилия ограничивалась открыткой. А конверты от Вэйны были пухлыми, полными рисунков. Я показывала их дяде и Алану; последний молча кивал, а Фернвальд приходил в восторг. Выпросил на память рисунок с неработающим фонтаном, усыпанным осенними листьями.

– Эни, вы когда-нибудь видели, как работает этот фонтан?

– Нет, – кажется, он сломался еще до моего рождения.

– Очень жаль. Мощная струя бьет высоко вверх. Словно целая башня из воды вырастает. Помню, мы в с Освальдом, вашим отцом, как-то до хрипоты спорили, достает ли она до верхушек деревьев.

– Когда вы приезжали в Алерт в последний раз?

– Извините, милая, дату не вспомню. Ах да, выпейте, пожалуйста, настойку. Вы ведь не забыли?

Я не забывала. Пила настойки три раза в день. Горечь растекалась по языку, начинал болеть живот, но к этой монотонной боли мне удалось привыкнуть.

Некоторые дядины настойки мне все же нравились. Пряные и сладкие, они пахли чем-то далеким, нездешним. Я вдыхала аромат и вспоминала поезд в столицу, проносящиеся за окном поля и перелески, аккуратные деревушки. И Стену – густое марево от неба до земли. И мальчика, мечтавшего посмотреть на казнь. Жаль только, такие настойки попадались редко, одна из десяти.

По вечерам я заглядывала в дядин кабинет, рассказывала о том, что чувствую, не потеряла ли аппетит, замечаю ли, что постепенно меняюсь. Ничего такого я не ощущала. Дядя задумчиво качал головой, делал записи в блокноте; его рука двигалась быстро, кончик пера раскачивался из стороны в сторону. На указательном пальце поблескивал перстень с эмблемой Академии.

Лишь однажды со мной приключилось кое-что необычное. Тогда я целый день разбирала архив, раскладывала документы за прошедший год по месяцам и темам. Бумаг было много, приходилось вчитываться, вникать в суть. Я подошла к очередной полке с папками, когда Алан за моей спиной удивленно воскликнул. Обернулась и едва не заплакала: бумаги, которые я так долго раскладывала по стопкам, кружили по комнате, словно подхваченные ветром листья. Затем они упали, рассыпались по пыльному полу.

– Это ваш артефакт постарался?

– Нет, – Алан покачал головой. – Странно, ведь окна закрыты…

По дороге в уборную я догадалась, в чем дело: по коридору гулял ветер, хлопал ставнями. Дверь в наш кабинет, наверное, приоткрылась. Но Алан, услышав об этом, покачал головой головой: “Ну я же запер ее на щеколду!” Едва мы прибыли в поместье, потащил меня в кабинет Фернвальда, стал докладывать о случившемся. “Да ничего такого…” – начала я, но они оба на меня шикнули, заставив замолчать.

Слушая Алана, дядя задумчиво кивал, затем обратился ко мне:

– Эни, милая, вы сегодня пили настойки? По расписанию, как договаривались?

Я кивнула.

– Хорошо. Очень хорошо.

Я удивилась. Неужели он думает, что разметавший бумаги ветер – моих рук дело? Будь это так, я бы, наверное, что-то почувствовала.

Дядя снова повернулся к Алану, их разговор продолжился. А я представила, как щелкаю пальцами, приманивая ветер, заставляю его унестись в далекий Алерт, простучать по трубам “У Энрике есть дар! У Энрике есть дар!”, спутать волосы Лилии, растрепать мамины юбки и нашептать маленькой Вэйне одну из удивительных историй, собранных по дороге. Еще попрошу его швырнуть горсть каминного пепла на семейный портрет, перед которым я провела немало долгих часов, выискивая сходства между собой и родителями, но находя лишь отличия.

Гадкий утенок, угодивший в стаю лебедей: низкая, нескладная девчонка с серыми глазами и волосами мышиного цвета, хоть и густыми. Слева на портрете стояла Лилия, и плетеный поясок ее платья подчеркивал тонкую талию, а светлые локоны разметались по плечам. Справа лучезарно улыбался брат. Тем летом он окончил училище – первый в потоке, с блестящими результатами и рекомендациями. Привез в подарок позолоченную раковину; мы с Лилией по очереди прикладывали ее к уху, слушали шум волн. Загорелая кожа Рейнара пахла морем. Таким он и вышел на портрете: поцелованный солнцем, синеглазый. И совершенно на меня не похожий.

Картина висела в гостиной. Я ее ненавидела: потому что читала слово "кукушонок" в собственных глазах.

Глава 9. Аврора

Очередная неделя выдалась непростая, суматошная: ученики и преподаватели готовились к промежуточному срезу знаний. В перерывах ребята занимали все лавки и подоконники, даже на пол садились, лихорадочно повторяли правила, проверяли друг друга по билетам. Одни хвастались, что все знают и умеют, другие плакали, запершись в туалетных кабинках.

Фернвальд прогуливался по коридорам, словно нес корону на голове, и лучезарно улыбался. Порой он подсаживался к одной из групп и помогал, объясняя непонятное и задавая наводящие вопросы. Заплаканных ребят забирал к себе в кабинет, отпаивал чаем, подбадривал. “Ребята из небогатых семей слишком эмоциональны, – объяснил он мне в одном из перерывов. – За их учебу платят король и меценаты. Если такой ребенок завалит экзамены, ему придется уехать домой”.