Надежда Первухина - Любовь – это розы и хлыст

К слову сказать, подрастая, я стала болезненно брезгливой. Во время мытья я не позволяла ни одной служанке касаться моего тела или волос, свое белье и платья я тщательно осматривала и перетряхивала, чтобы не было пятен, дырок или блох. Я отказывалась есть, если обнаруживала, что мои приборы плохо вымыты или протерты сальным полотенцем. Специальной щеткой я вычищала грязь из-под ногтей, если ей удавалось туда забраться, что случалось редко, ибо я целыми днями носила перчатки. Мое общество составляла лишь менторша, которая была тоже чистоплотна до болезненной крайности. Она заставляла служанок по несколько раз на дню перемывать полы горячей водой со щелоком в принадлежащих мне комнатах. Кроме того, ей пришлось прекратить наши конные прогулки – меня начинало тошнить, едва я улавливала запах лошадиного пота и кожаных седел. И вообще я стала слишком чувствительна ко всякого рода запахам: они мучили меня с утра до вечера независимо от того, хороши или плохи они были. Я чувствовала кислый запах латунных скоб на дверях, пыльный аромат ковров и дубленой кожи переплетов в либратории, прогорклую вонь имбирного пива, которое обожали мои братья… Запах увядающих роз в покоях матери смешивался с запахами пудры, мускателя, камфары, старых платьев, благовоний и капель от головной боли. И даже не выходя на общую галерею, я могла точно определить, что готовит повариха: рагу из говядины, кроличье жаркое, кашу, пирог с яйцами или заливное из форели…

А еще мне казалось, что запахами обладает всё-всё на свете. Так, растущая луна пахла вербеной и сырой землей, а убывающая – жженым сахаром и тмином. Пруд возле виноградника пах тухлыми яйцами и древесным углем, поэтому ничто не могло заставить меня подойти к нему ближе, чем на десять шагов. Стены нашего кастильона источали густой и настойчивый запах мокрого дерна, плесени и ржавого железа… От одежды матушкиных приживалок исходил аромат мяты, апельсиновых корок и старинного серебра, а временами – тяжелая вонь горячей крови, пугающая меня. Домоправитель источал аромат корицы, крепленого вина и нечистых зубов, и я всегда могла сказать, посещал ли он ночью женщину – ибо после такой ночи от него шел гадкий животный дух, сходный с запахом из конюшни, и я не понимала, отчего на его лице в это время светилось удовольствие…

Вообще в то грозовое лето я стала проявлять большее любопытство к отношениям меж мужчиной и женщиной. Возможно, это было связано с тем, что в главах Священной истории, читаемой профессой, то и дело описывались многочисленные жены Первосвященника, служившие ему во время написания Либр и проповеди Веры. Професса на примере жизни этих жен говорила мне о том, что главное достоинство женщины заключается в ее беззаветном служении своему мужу.

– Но, професса, – лезла с вопросами я. – Моя мать стала вдовой, кому же она должна служить теперь?

– Она служит мессирам Франко и Фичино, доминика, – неизменно отвечала Люция.

– Мне так не кажется, – я недоверчиво поджимала губы и тотчас вспоминала, что привычка делать из губ тонкую ниточку есть у матери, а я не хотела ни в чем быть похожей на нее.

Когда грозы отступали, Агора шла со мной на прогулку и рассказывала о славной истории моего рода. Длинная вереница предков проходила перед моими глазами: прапрадед и основатель рода – кавальери Джанбатиста Азиттизи Мстительный, прадед – Лукас Азиттизи Кровавый, дед – Жеронимо Азиттизи Хладнокровный… Я видела их портреты в парадной гостиной замка – сплошь мрачные и суровые мужчины с длинными черными волосами и пронзительным взглядом. В парадной гостиной висел также наш герб, и я иногда пыталась разобрать, что же он означает.

Так вот, мы с Агорой гуляли, я слушала ее рассказы и лениво размышляла о том, почему пшеница пахнет вовсе не свежевыпеченным хлебом, а пылью и зноем, отчего в наших апельсиновых рощах пахнет мокрой землей и навозом, а не сладкими плодами… Эти размышления представлялись мне слишком детскими, и я не делилась с ними даже с Агорой. Я вообще не желала никому доверять то, что творится в моей голове.

Как-то в конце лета мы отправились в апельсиновую рощу, где деревенские парни и девушки собирали очередной урожай ярких и сладких плодов. Заметив нас, они ставили наземь корзины и кланялись мне. И вдруг – я увидела Ченцу!

Да, это несомненно была она – розовощекая, крепкая, плотная, с толстой черной косой, выбившейся из-под платка, в ярко-красном платье с короткими рукавами. Ее руки лоснились от апельсинового масла, на носу блестели капельки пота, подол фартука усеяли листики и веточки, но я безо всякой брезгливости бросилась к ней и крепко обняла:

– Ченца, как я рада тебя видеть!

– Моя маленькая госпожа! – воскликнула она. – Впрочем, ты уже не маленькая, вон как ты вытянулась!

Я прижала голову к ее груди и вдохнула знакомую смесь из ароматов теплой кожи, миткаля и анисового масла.

– Ах, Ченца, я ужасно скучаю по тебе, – молвила я. – Как ты поживаешь?

– Очень хорошо, маленькая госпожа, – она улыбнулась, и я увидела милые ямочки у нее на щеках. – А ты?

Тут я вспомнила про Агору.

– Это моя менторша, ее зовут Агора, – торопливо сказала я. – Она читает мне Священную историю, а также учит всем наукам, которые положено знать приличной девочке.

– Оно и видно, – вздохнула Ченца. – Совсем тебя уморили этими науками, ты такая бледненькая и худенькая, моя госпожа! Верно, болеешь?

– Вот еще! – надменно фыркнула Агора. – Доминика Норма – вполне здоровая и развитая девочка! И не всякой деревенщине об этом рассуждать!

– Ах, скузами , простите великодушно, професса, – поклонилась Ченца, имея язвительный огонек в глазах. – Просто душа болит видеть такого заморенного ребенка! Что тебе подают на обед, маленькая госпожа, уже, верно, не тушеных каплунов и не малину со взбитыми сливками, как ты любишь!

– Доминике вредно жирное, – отчеканила Люция. – А от молочной пищи у нее идет сыпь по телу.

– Моя бедная крошка! – всплеснула руками Ченца. – Это все оттого, что тебя рано отлучили от груди. Я могла бы кормить тебя еще год или даже два! Идем, пополдничаешь с нами, поешь деревенской еды!

– С удовольствием! – кивнула я, с ехидством наблюдая за тем, как вытягивается лицо моей строгой менторши.

Всё это было так неожиданно и чудесно! Плавящаяся от жары роща, пронизанная золотыми копьями солнечных лучей, смуглые лица и руки, неумолчный хохот, пение и разговоры, огромные корзины лоснящихся апельсинов – такой яркой смеси запахов, цветов и звуков мне еще не приходилось встречать!

Ченца развязала свою корзину, вытащила оттуда шаль и расстелила ее на траве под сенью апельсиновых ветвей. Мы уселись, и Ченца принялась выкладывать из корзины свой обед: завернутый в чистую тряпицу щедрый ломоть пшеничного хлеба, глиняную бутылочку с оливковым маслом, полкруга овечьего сыра, соль и две сушеные рыбины с тускло блестевшей чешуей. Запах от всего шел такой, что только держись, но я не испытывала ни малейшего неудобства, хотя дома за столом мне становилось дурно, если в овсяной каше оказывались комочки, а в процеженном бульоне плавали блестки жира, и он пах вареной куриной кожей!