Натали Якобсон - Век императрицы

– И как бы ты это сделал? – донесся откуда-то до меня насмешливый, озорной голосок, и не было смысла оглядываться по сторонам, чтобы отыскать говорившего. Я знал, что в поместье не осталось никого живого. За последнее время уже можно было привыкнуть к голосам, которые окликали меня из ниоткуда, но я, как всегда, обернулся на звук, но, естественно, никого не обнаружил.

Осталось только переступить через разбитый абажур светильника, чтобы очутиться на первой ступени лестницы. Я поднимался вверх, смотря на криво висевшие на стенах и местами порванные портреты предков. Зачем мне идти в спальню Даниэллы, ведь я уже знаю, что увижу там, но я толкнул незапертую дверь и переступил порог… и сон сделался явью.

Реальность или наваждение? Действительно ли я видел стройный, золотистый силуэт у окна и окровавленную руку небрежно взмахнувшую, словно желая заменить этим изящным пугающим жестом слово «прости», или это просто огромная золотая птица стремительно и безвозвратно унеслась в ночь.

Я опустился в резное кресло, чтобы не упасть. Ноги отказывались держать меня, колени дрожали и подгибались. Лампа со стуком опустилась на низкий столик красного дерева, по случайности, оказавшийся рядом, и обожженные пальцы выпустили ручку. Я знал, что на коже остались ожоги, но боли не чувствовал.

– Даниэлла! – имя сестры сорвалось с моих губ звучно и неожиданно, как первое слово панихиды.

Она лежала там, на полу, в складках кроваво-красного платья, и была красива, как эльф. Мертвый эльф! И вот уже ее голова лежит у меня на коленях, я без страха глажу белокурые локоны, целую длинную сеть из крутых завитков, ощупываю ровную линию шеи, отделенной от плеч, ощущая подушечками пальцев едва уловимую шероховатость рассеченных вен, артерий и обломанных костей. Как прекрасно ее бледное лицо, с каким нечеловеческим усилием пытаются разомкнуться мертвые уста, чтобы сообщить что-то очень важное, но уже слишком поздно, на эти губы наложила свою печать смерть.

Мне показалось, что ее длинные ресницы чуть дрогнули, но отрубленная голова так ничего и не произнесла, вместо нее зашептал что-то я. Я хотел громко шептать слова молитвы, но вместо этого с губ срывались какие-то незнакомые мне и неприятные для слуха звуки. Нет, это не молитва. Я не хотел больше произносить сложные, иноязычные слова, но не мог остановиться. Губы сами шептали их, шептали то, чего я никогда не слышал и не мог запомнить. Впервые в жизни мне стало по-настоящему страшно. Почему? Зачем? С какой стати я должен произносить все это? Мне так хотелось вспомнить и произнести во весь голос какой-нибудь псалом или короткую молитву, но язык продолжал четко и лихорадочно твердить слова какого-то страшного, неведомого заклинания.

Мой голос сделался хриплым и неприятным. Разве когда-нибудь прежде я говорил с такой яростной, ненавидящей интонацией, будто бы кидая вызов всему миру, всем мифическим богам и всем нечеловеческим созданиям, притаившимся среди смертных на земле. Я бы никогда не осмелился на это, но кто-то другой осмелился вместо меня. Я слышал, как зашелестели от ветра хрустальные подвески единственной уцелевшей люстры в зале на первом этаже. Я видел какого-то чужака, возникшего в дверном проеме, и я хотел, чтобы он ушел отсюда восвояси, но он не уходил. Он внимательно, но без страха или осуждения, наблюдал за мной, худым, светловолосым юношей, сидящем в кресле и ласкающем отрубленную женскую голову, да и при этом еще бормочущем какие-то невнятные нечленораздельные заклятия. Он ведь мог принять меня за убийцу и кинуться на поиски расквартированного где-нибудь в ближайшей деревне полка, чтобы убийцу немедленно схватили и повесили, но он стоял неподвижно. А ведь любой вошедший сюда принял бы меня за преступника, и как я смогу доказать, что это не я убил Даниэллу. На моих коленях лежит ее отделенная от туловища голова, в поместье, кроме меня и трупа, никого нет, а на поясе у меня висит охотничий нож. Конечно, на лезвии нет ни капли крови, но разве поблизости мало ручьев, преступник смог бы отмыть нож даже в том чане с окровавленной водой на туалетном столике.

– Ты позвал меня вовремя, – незнакомец двинулся ко мне через спальню, и где-то вдали за распахнутым окном прогремел раскат грома.

– Кто вы? – я поднял глаза и тупо уставился на него. – Что вам здесь нужно? Здесь поселилась смерть, убирайтесь отсюда, если хотите остаться живым?

Я никогда еще не был с посторонними так груб, но на этот раз не смог сдержаться. Кто-то чужой вторгся в мое сознание, завладел всеми моими мыслями и заставлял произносить злые, сварливые слова. В ответ в наступившей тишине раздался короткий смешок, и от этого звука у меня по коже пробежал мороз.

– А почему ты решил, что я жив?

Вопрос застал меня врасплох. Я едва мог шевелить языком по собственной воле, без чужого на то повеления, но прежде, чем я успел что-то произнести, длинные костлявые ладони обхватили мое лицо, горящие темные глаза заглянули в мои, и мне почудилось, что я стою на краю адской бездны.

Я крепче вцепился в мягкие, густые, обвивающие пальцы, как паутина волосы сестры, словно ища в них спасения.

– Оставь ее, – все те же неуловимые, узкие ладони отняли у меня голову Даниэллы и положили ее под бок трупа. – Ей уже ничем не поможешь. Она принадлежит ему.

– Кому? – нашел в себе силы спросить я, но вопрос так и остался без ответа.

– Пошли! – худая ладонь поманила меня куда-то во мглу. Морщинистая сухая кожа мерцала в темноте. – Следуй за мной!

– Зачем? – я настойчиво продолжал сыпать вопросами, надеясь получить удовлетворительный ответ, хоть на один из них. Вознаграждением за мое упорство стал лишь еще один короткий, пугающий смешок и мало объясняющая фраза:

– Я покажу тебе твое наследство!

Я кинул прощальный взгляд на труп Даниэллы, обезглавленное тело в атласном вечернем платье. Кровь на красном была не так заметна, а вот на обнаженных плечах алые мазки казались неприятно густыми и отвратительными, больше похожими на испорченную краску. Одна рука запуталась в длинном шлейфе, под второй ладонью, прямо в коконе блестящих пышных оборок, теперь покоилась мертвая голова. Свет от ее платиновых кудрей напомнил мне о лучах солнца, которое я, может быть, уже никогда не увижу, если последую за незнакомцем. Было что-то противоестественное в том, что мертвая Даниэлла была еще красивее, чем живая. На бледном теле не осталось ни одного увечья, ни одной царапинки, только темный кровавый шрам в том месте, где голова была отсечена от шеи.

– Зловещая, увлекательная картинка, – теперь уже незнакомец чуть не расхохотался. – Ты будешь всю ночь смотреть на нее и изображать из себя великомученика или все-таки пойдешь за мной. У меня есть для тебя нечто более интересное, чем одна зарезанная девчонка.