Натали Якобсон - Век императрицы

– Тебе не нравится играть? – спросил я у Флер. Мне бы и в голову не пришла такая мысль, когда я смотрел на нее в театре, но сейчас она выглядела обиженной на жизнь и несчастной.

– Мне не нравится быть бродяжкой, – призналась она. – Я хотела бы навсегда остаться в одном мрачном, роскошном театре. «Покровитель искусств», так он называется, и меня туда пригласили недавно.

– Кто? – я тут же насторожился.

– Кто-то… в черном, – она, явно, не хотела открывать слишком многого.

– Не ходи туда, иначе случится что-то страшное, – я коснулся ее руки через стол. Ее кожа показалось мне ледяной, скользкой и мертвенной.

– Ты можешь предложить мне что-то лучшее?

Лучшее, чем могила? Вряд ли я мог сделать ей предложение, которое ее обрадует. Разве только порекомендовать ее одному моему даннику, в его великолепный театр в Ларах. Согласится ли Флер поехать туда?

– Будь осторожна! – предупредил я. – Не верь незнакомцам.

– В том числе и тебе? Ты ведь незнакомец, но мне кажется, что я знала тебя давным-давно.

– А я тебя не знал, – я отнял у нее свою руку и снова спрятал под стол. Я боялся, что вот-вот ногти удлинятся, и моя кисть изменит форму. Так случалось всегда, когда рядом появлялась жертва. Смех за окном стих, и я тут же ощутил непонятную печаль. Рядом больше не было духов, если только они где-то не затаились, и даже в обществе коломбины я чувствовал себя одиноким и чужим. В этом мире я чужак. Мною можно восхищаться, но меня нельзя любить. Люди за столетия уже успели отвыкнуть от суеверия, что за слишком яркой красотой скрывается опасность, но их неверие, к сожалению, не могло сделать меня менее опасным. Я вынужден был сторонится людей, чтобы не причинить им вред. Я вынужден был скрывать свою сущность даже от Марселя. Своей новой случайной подружке я признался во всем, пусть и в шутливом тоне, но правдиво. Насторожилась ли она или приняла мои слова всего лишь за шутку?

Мне показалось, что кто-то подглядывает за нами в дымоходную трубу, как часто делал я сам, и тихонечко посмеивается. Интересно, слышала ли Флер этот дьявольский настораживающий смех, или ей он казался всего лишь шелестом. Даже если Флер заметила всю эту кутерьму вокруг нас, то виду не подала.

– Почему ты такой понурый, я изо всех сил пытаюсь тебя развлечь, а ты даже не улыбнешься, – Флер сделала вид, что обиделась, но глаза у нее, по-прежнему, остались плутоватыми, смеющимися. Она сняла с руки перчатку, с которой, кажется, никогда не расставалась, и я снова заметил, как мелькнул алый крест у нее на ладони, будто ожог. Другому, на моем месте, он бы и показался всего лишь ожогом или клеймом. Я заметил, что руки и запястья Флер покрыты тонкими царапинками так, будто их ободрала когтями кошка. Это выглядело бы странным у обычной девушки, но ведь Флер привыкла к уличной жизни, вполне, может быть, что в антрактах между выступлениями ей случалось подраться с дворовыми кошками. Исцарапанные ладони Флер вызывали жалость, и я подумал, надо бы купить ей кружевные митенки, и сам удивился, откуда такая мысль, почему я должен заботиться о чужой, незнакомой девушке. Я ничего не знал о ней, кроме того, что ее зовут Флер, и что на ее руке поставила свою отметину смерть.

Наверное, причина моего странного желания кого-то опекать на этот раз крылась не в одиночестве, а в жалости. Без грима и напудренной прически Флер стала молоденькой и беззащитной. Совсем еще девочка в цветном костюме, предназначенном для взрослой актрисы.

– Я отвык смеяться, – объяснил я ей, заметив, что она ждет ответа, а про себя добавил, что смеются на этот раз за меня мои подданные. Я не понимал причину их веселья. Неужели они решили, что я снова влюбился в смертную. Надо было бы им объяснить, что второй такой ошибки я не совершу никогда.

В довершение ужина Флер выпила горячий чай из простой оловянной кружки. Наверное, ей не каждый день приходилось есть досыта, поэтому она не брезговала ни одним из принесенных блюд, а я, как ни старался, не мог заставить себя ничего съесть. Малейший кусочек пищи мог вызвать у меня тошноту, особенно после того, как недавно в подвалах у теней я поддался на уговоры и всего лишь раз приложился к чаше, ходившей у них по кругу. После того кровавого эликсира, который пришлось отхлебнуть, меня долго тошнило. Я зажмурился, вспомнив одно ослепительное видение, бледные светящиеся руки передают друг другу череп, скрепленный с золотой ножкой так, чтобы получился сосуд. Чаша из золота, а в ней кровь. Мне казалось, что до сих пор она парит передо мной во мгле, и ее удерживают невидимые руки.

– Что с тобой? – коломбина внимательно посмотрела на меня, и я, наконец, понял, почему мне ее так жаль. На меня были устремлены изумрудные глаза той, кого я потерял, и не важно было, что знакомый взгляд устремлен на меня с незнакомого лица.

– Этого тебе хватит на первое время, – я достал из кармана кошель с золотом и хотел отдать ей. Пора кончать всю эту историю. Никакого увлечения, никакого готического романа не будет на этот раз, пусть смертные остаются со смертными, а духи парят в ночи. Между людьми и призраками не должно возникать никаких отношений.

– Ты оставляешь меня? – голос Флер утратил былую веселость. Она не могла поверить в то, что я снова исчезну, оставив ее одну в мире, где она никогда уже больше не встретит никого, похожего на меня.

Флер спрятала руки под стол, будто опасалась прикоснуться к кошельку. Актрисы обычно себя так не ведут, они рады любой подачке. Я растерялся. Моя новая знакомая вела себя не как уличная девица, а как оскорбленная аристократка.

– Я не могу остаться с тобой, – как можно более мягко произнес я и ощутил себя виноватым.

– А куда ты спешишь? – в до этого веселых глазах теперь блеснули слезы. – Кто тебя ждет?

Я только растерянно пожал плечами и откровенно признался:

– Никто.

Марсель был не в счет. Я не смог бы разделить с ним ни свою скорбь, ни свою радость. Он бы просто не понял меня. Он считал меня кем-то вроде возвышенного, не знающего земных забот небожителя. Ему было страшно сочувствовать мне или давать советы, потому что он не считал, что мы ровня.

Рука, сжимавшая кошелек, безвольно повисла над столом. Я уже понял, что Флер не примет от меня ни денег, ни даже драгоценностей, если я решу их ей подарить. Она хотела, чтобы остался я сам.

– Зачем же тебе уходить, если тебя все равно никто не ждет? – Флер смяла салфетку, и блеск алого креста на миг потух, скрылся под складками ткани.

– Я не хочу причинить никому вред, поэтому должен уйти.

– А почему ты должен делать то, чего не хочешь? Ты, что пытаешься сказать, что не отдаешь себе отчета в собственных поступках? Но ты ведь ни сумасшедший, ни маньяк, – Флер со злостью швырнула салфетку на стол, и я отвернулся, чтобы не замечать двух перекрещенных линий у нее на ладони.