Елизавета Дворецкая - Сокол Ясный

Младина внешне оставалась спокойна, но внутри у нее все бурлило. Было чувство, что вот сейчас ей предстоит прыгать в ледяную прорубь, чтобы доказать какую-то свою правду. Она бы и прыгнула, да вот беда – она сама не знал, в чем же заключается эта самая правда. И никто в этой обчине не хотел этого знать сильнее, чем она!

Они вошли, поклонились капам и столпились возле Макоши, тревожно оглядывая мужчин. Заглядывать в обчину им приходилось часто, она была им знакома, как родной дом, но на судебных разбирательствах женщины не присутствовали, и все оробели.

– Ну, мать, что тебе об этом деле известно? – обратился Лежень к своей жене, старшей над женщинами рода.

– Что известно? – Лебедица развела руками и снова сложила их на животе, топорщившемся под поневой и навершником. – Веснавка говорит, что Младинка ей еще в Купалу скорое вдовство предрекала. – Веснояра твердо кивнула. – Не ходи, говорила, овдовеешь… Что, дескать, вилы хотят… человечью голову.

– А Младинка что говорит?

– Что отговорить сестру от побега хотела.

– Так говорили ей вилы, что хотят голову человечью?

– Да я не знаю, отец, уж прости! – скорее возмущенно, чем покаянно ответила бабка. – Мне вилы ничего не говорили! Вот она стоит, сам у нее и спроси!

Теперь даже те, кто смотрел на других, уставились на Младину. Она опустила веки, стараясь собраться с мыслями. Ее трясло, и казалось, душу сейчас вытряхнет из тела, чтобы она могла отправиться в свободный полет. Вот только куда?

– Я… – едва слышно выдохнула она. – Я сказала сестре, чтобы она вернулась домой, потому что не проживет женой Травеня и года. Я знала, что вилы разгневались на него и будут мстить, пока не возьмут кровью за кровь своих. Травень виноват, что весной вы, отцы наши, с Леденичами едва не рассорились. Это он срубил четыре межевые березы, вот они и не ведали, что угодья заняты.

– Врешь, девка! – крикнул Добрила, пристукнув в возмущении посохом об пол. – Откуда тебе знать?

Порубка межевых берез – очень серьезное преступление, одно из тех, на которые подают жалобы князьям. Он и сам не знал, грустить или радоваться, что внука больше нет в живых и его нельзя спросить. Ведь… что бы он ответил? Если виноват, то на род ляжет долгий позор.

Младина сглотнула. На глаза выступали слезы от отчаяния: она не могла допустить, чтобы ее посчитали лгуньей и тем возвели напраслину на всех Заломичей, но не имела сил выговорить, что… ей сказали об этом… сами вилы и духи погубленных межевых берез. А сослаться на Угляну: пошлют за ней, спросят… и выяснится, что волхвита такого ей не говорила.

– Это Угляна тебе сказала? – спросил Лежень.

– Что же она молчала, когда и мы, и Леденичи допытывались, кто знаки срубил? – воскликнул Радота. – Угляна эта…

– Вам не сказала, а ей сказала! – не выдержала Лебедица, всплеснув широкими натруженными ладонями. – Потому и сказала! Ты будто не знаешь, дед!

Бебреница скривилась и прижала обе руки ко рту, словно удерживая крик. В последние месяцы ей пришлось вспомнить о том, о чем она совсем забыла за шестнадцать лет…

– Хоть ты меня и не спрашиваешь, а я скажу, дед! – пылая решимостью, продолжала Лебедица и шагнула вперед, заслоняя широким телом невесток и внучек. – Если так все оставить, то и Леденичи наших девок не возьмут! Побоятся, что и к ним горе-злосчастье придет, как к этим пришло! – Она кивнула на Будиловичей. – А я моих девок в обиду не дам, коли не виноватые они. Не дадим наш род ославить, доброй славы предков лишить! Я и тогда не хотела, чтобы ее брали! Знали ведь все, что Углянка – порченая, что от нее добра роду не будет! И деверь Хотила знал, потому и ушел с ней от родительского гнезда подальше! И дети его знали, потому и отправили ее в лес, как Хотила помер! Там бы ей и жить с детьми ее, ежели добрым людям от них один вред! Да вы пожалели, ради Хотилиной памяти взяли ее! Все-таки своя кровь, свой корень! А оно вон как выплыло! И уж коли теперь нашим девкам всем злая слава грозит, я сама вот перед чурами скажу: не наша она, Младинка! Она – Углянина дочка, а мы ее вырастили только. Оттого и Углянка ей, родной крови, не как нам доверяется, оттого и вилы с ней говорят. Она – волхвита, навями да игрецами до рождения отмеченная, так что пусть…

Она повернулась к самой Младине, стоявшей будто пораженная молнией, и закончила уже не так резко:

– Ворочайся, девка, к родной матери своей. Твоей вины нет, что тебе порченая кровь досталась, но и нашу кровь мы портить не дадим. Вот так я скажу, а ты, дед, как хочешь сам решай! – с вызовом добавила она, обращаясь к Леженю.

Как будто после сказанного он еще мог решить как-то иначе, оставить все как было…

Младина села на край лавки, хотя старшие женщины стояли. Но никто не посчитал это невежливым: по ее белому как полотно лицу и остановившемуся взгляду все понимали, что девку просто не держат ноги. А Младина и не видела десятков устремленных на нее глаз: перед ней носились огненные пятна во тьме, в ушах шумело, дышать было так тяжело, будто на груди стояла вся Овсенева гора. Внутри нее стена жаркого огня упиралась в стену белесого льда. Она наконец получила ответы на все мучившие ее вопросы – и убедилась, что правильно боялась этих ответов! Она стремительно летела вниз, в черную пропасть, в подземные владения Кощной Невесты. Она – не дочь своих родителей, Путима и Беберницы! Она – дочь Угляны и…

– Деверь Хотила аж за полгода до того помер, жениных родин не дождался, – рассказывала где-то далеко, за тридевять земель от нее, бабка Лебедица не столь потрясенным, но все же удивленным Будиловичам, а заодно раскрывшей рот Веснавке, которая, как и все младшее поколение, знала об этом деле не больше самой Младины. – Как она родилась, отца уж полгода в живых не было. А Углянка что – одна в лесу, да с младенцем! Боялась, не выходит. Ее тогда нави да игрецы мучили, бывало, по три дня лежмя лежала, себя не помнила – где уж ей младенца выкармливать да выхаживать! Вот она и принесла нам. Возьмите, говорит, все-таки ваша кровь. Мы и взяли. Пусть, думаем, живет, все-таки Хотилы дочка, старейшины нашего прежнего.

Младина опустила веки, но мир стремительно поехал по кругу, и она поскорее открыла глаза, пока не рухнула с лавки. Хотила… Хотила – ее отец. Тот, кого она никогда не видела, но немало о нем слышала и считала старшим братом своего деда Леженя. А Путим, которого она считала отцом, выходит, ей двоюродный брат… Она с ним одного поколения, хоть и моложе на четверть века.

Она робко подняла глаза на отца… на Путима. По укоренившейся с детства привычке она еще надеялась, что батя, как всегда, поможет горю. Путим смотрел на нее с горестным сочувствием и любовью – для него ведь все это не было новостью, – но молчал. Даже слегка пожал плечами: дескать, куда от правды деваться?