Лидия Филановская - Сияние предметов и людей (сборник)

Пишу все это, и только сейчас задумалась: а зачем? Зачем тебе эти истории, рассказ о нашей учительнице музыки? Что я всем этим хочу сказать? Может быть, мне просто хочется поведать тебе о нашей повседневной жизни.

Передо мной одна твоя фотография: ты в спортивной форме, куртка расстегнута, виднеется голый животик. Мне очень нравится твой животик, но все-таки не это привлекает мое внимание. Твое лицо, как всегда, его выражение – мой основной интерес. Сфотографирован ты немного снизу, кажется, что смотришь ты куда-то вдаль, на кого-то, кто привлек в эту минуту твое внимание, кто даже чем-то насмешил, вызвал иронию. Твой взгляд передает чувство превосходства, но сейчас это не злой настрой на схватку, это – когда считаешь, что и биться-то не с кем. Нет врага по-настоящему рядом, то, что пугает, на самом деле не страшно, а смешно, жалко. В твоем смехе не слышно жестоких ноток, ты насмехаешься без издевки, с пониманием положения проигравшего. К чему же я все это пишу? К тому, что мне кажется, расскажи я все это тебе, ты посмотрел бы на меня так же. «Чего? Чего? – спросил бы ласково и властно ты. – Что ты там такое несешь о себе и о других? Все твои страхи не стоят серьезного внимания. Я не буду биться, я напрасно надел спортивный костюм. Что ты себе напридумывала, хочешь еще и мне заморочить голову». В твоей позиции я не чувствую пренебрежения, равнодушия, ты по-настоящему силен и не привык биться с духами. Ты легко одолеешь этих духов чужого недовольства и страха одним своим словом, показав, что это для тебя не враги. Ты тут же прогонишь их, дав понять, что существенно, а что нет, чего нужно бояться, а чего не следует. Но ты ведь не отмахнешься от меня, проявляя жестокое безразличие к моим чувствам. Ты поймешь меня, успокоишь, своей уверенностью и меня сразу сделаешь сильнее.

Известно: мы, женщины, любим сделать из мухи слона, раздуть проблему. Что и говорить, эмоции захлестывают. Я уж точно настроена на негатив: знаешь, из детства вынесла я образ таких – жалующихся, страдающих, взывающих к справедливости женщин-интеллигенток. Одной из них была моя мать, может быть, как раз ей я и подражаю. Мне, глупой, хотелось привлечь твое внимание, тронуть твою душу ни чем-нибудь, а страшным рассказом о злоключениях бедной женщины, учительницы музыки. Понятное дело, надрыв тебе не интересен, такой тон на самом деле никогда не только не трогал мужчин, а даже отпугивал. А у современного супермена эти рыдания вообще вызовут омерзение. Подобное отношение к жизни, где главное – неизбывная боль, мягко говоря, устарело. Более того, оно неприлично, как объедки на столе.

Мне более всего страшно, что все мои переживания, весь мой внутренний мир, мои чаянья, нужды, моя жизнь, наконец, для тебя ничего, абсолютно ничего не значат. Да, страшно именно то, что я, такая как есть, буду совершенно не интересна тебе. Не интересна как безнадежно отставший от жизни, несовременный человек, к мнению которого можно не прислушиваться, и поэтому я буду не интересна тебе и как женщина.

Меня мучает мое честолюбие. Пластинку заело на самой сладкой ноте – греза, когда я среди приглашенных к тебе на прием. Боже, какие особы: знаменитейшие, заслуженные люди… (Но неужели мои страдания не смогли бы мне принести подобных регалий? Нет, все страдания напрасны.) Деятели искусства, режиссеры, актеры, музыканты, ученые, академики. Они напыщенны, они важничают, потому что их вот-вот подпустят или уже подпустили к ручке. Они чрезвычайно горды твоей высокой оценкой, ведь их пригласили сюда, и, увы, мной, забредшей на этот прием хотя бы даже в мечтах, очень явственно ощущается совершенно определенное настроение. Мне бы хотелось, чтобы тут витал дух уж если не пламенной любви к тебе, то – благодарности, верности, бескорыстной преданности… Но разве нынче кому-то есть дело до бескорыстия? Настроение, царящее здесь – желание ухитриться во что бы то ни стало решить свои проблемы, получить нужные разрешения, необходимое финансирование и тому подобное.

Мне же, дурочке, ничего не нужно кроме чувств, но в этой кутерьме (ведь к тебе не подойти, не прорваться, а я никогда не умела работать локтями) я не могу хоть как-то проявить себя. Я что-то скажу о чувствах, на меня посмотрят недоуменно, это будет досадная пауза, а потом продолжат свою борьбу за место под солнцем. Боже мой, как же я несовременна…

И тут ты, супермен в спортивном костюме (вдруг появляется на тебе спортивный костюм) – атлет, мужественный человек, прекрасно ориентирующийся в современной жизни, расчетливый, умный и ловкий – протягиваешь мне руку, касаешься моего лица. «Что-что? – говоришь ты строго, ласково, нежно мне. – Что ты там напридумывала о своей учительнице? Как бы ни было страшно вокруг – я здесь, я с тобой».

Пианино мы, наверное, не сможем купить.

Андрей в последнее время выглядит очень озабоченным. Что-то не ладится у него с работой, денег становится все меньше. «Пианино мы пока покупать не будем», – сказал он четко, уверенно, даже резко. Он обычно ни в чем не отказывает ни мне, ни детям, и если уж ему приходится говорить в таком тоне, значит, перспективы действительно неважные. Мне всегда становится ужасно страшно, когда я думаю, что мы можем остаться без денег. Я сама не могу объяснить причину своего страха. Поймут ли меня другие, если я скажу, что с этим я боюсь потерять тебя, чувствую, как ты от меня удаляешься. В душе ощущение ужасного несчастья, и через горькую слезу я вижу пленительный образ человека, к которому не подойти, не приблизиться никогда.

Господи, моя душенька, спустись ко мне с неба, возникни передо мной! Мне кажется, мои чувства уже сильны, как вздувшиеся мышцы, осязаемы, как плоть; еще немного – и ты явишься мне, явишься, потому что я так этого хочу. Я жажду услышать твои слова, интонации твоего голоса, увидеть твою мимику, мне нужно, чтобы передо мной жемчужинами искрилась твоя улыбка.

Все знакомо: наша квартира, детская комната, оклеенная зеленоватыми обоями, скучный, хоть и новый, египетский, но все равно досадно напоминающий советские времена, ковер на полу, мы его постелили, чтобы было тепло детям. За окнами старушечья немощь поздней осени, она оглохла, в ушах вата серых облаков, не слышен даже шум машин, проезжающих по улице, в стеклах – мое растерянное отражение… И вдруг какая-то возня в передней, наш страшный Гектор кого-то приветливо встречает.

Входишь ты. Мир меняется.

Я не знаю, не могу объяснить четко, что это значит. Вот ты передо мной, я вызвала тебя своей тоской, своей неистовой любовью сюда, в эту комнату; ты такой же, как я, я могу болтать с тобой о всяких пустяках. Если бы ты знал, что все мои мечты по большей части это невиданная чушь болтовни о всяких бытовых мелочах с тобой. Неужели я так глупа, неинтересна, что даже в мечтах остаюсь при своей мелкой повседневности? Но дело в том, что в жизни-то для меня этой повседневности вообще нет. Моя мечта – это с кем-нибудь обрести ее, поговорить о ней, о ней заботиться, но суть этой мечты – чтобы делать это с тобой. И еще я почти наверняка знаю, что так же много женщин хотят поделиться не с кем-нибудь, а именно с тобой своими мыслями о детских колясках, ассортименте ближайшего магазина, недавней поездке в Турцию и тому подобной ерунде.