Эстер Кей - Эстер. Повесть о раскрытии еврейской души

– Мам, почему сейчас 1983 год? – спрашиваю я как-то вечером занятую проверкой тетрадей маму. – Ну, вернее, не почему, а от чего, от какого счета?

Мама такая уставшая, что даже не удивляется вопросу. Ответа у нее, видно, нет.

А я уверена, что до истины можно докопаться. У кого бы спросить? Ведь люди научились отсчитывать время много, много лет назад. А раз у них было определенное летосчисление, то почему его вдруг заменили новым? Может быть, из-за какой-нибудь революции? До нашей эры и После нашей эры – это звучит вполне революционно… Но, с другой стороны, что может быть грандиознее, чем наша революция – Великая Октябрьская? Однако, когда она свершилась, летосчисление осталось тем же… Что же такое знаменательное произошло в истории мира, что сумело ее всю, эту историю, расколоть надвое: на периоды до нашей эры и нашей эры? И, стало быть, в чем заключается понятие новая эра?

…Отец уезжает в село Богатое, чтобы помочь своим стареньким родителям перебраться на новое жилье – к нам, в Ростов. Мы приготовили для них новый кирпичный дом, построенный посреди нашего дачного участка.

Раньше мы лишь навещали дедушку с бабушкой в селе Богатом, а теперь они будут жить в одном с нами городе, в Ростове. Здорово! Отец гордится домом, который сам для них выстроил, и особенно печами, вделанными в стены с таким расчетом, чтобы теплый воздух обогревал и полы жилища.

От нашей квартиры до дачи минут двадцать ходу. Я рада, что буду теперь ездить на велосипеде к дедушке с бабушкой. С ними так интересно!

И вот они переехали, и дом в саду обрел жилой запах, который складывался из печного дымка, аромата блинов в кухне, специфического запаха кож (дедушка их обрабатывал дублением и продавал на базаре) и того нематериального, но ощутимого мною духа, который я вслед за Пушкиным и Толстым определяла как русский дух. Был он и в иконах, и в псалтыре, и в прялке у окна, где кошка Мурка вечно терлась о бабушкины ноги, и в бабушкиных речах о Б-ге, и в дедушкиных насмешках над попами и монахами.

Спросить бабушку о том, почему и от чего сейчас у нас 1983 год, я не решалась – слишком уж очевидно было, что для нее время – категория не рационалистическая, а ветхозаветная, религиозная. А годы нашего века были для нее скорее ассоциациями, чем датами. Например, 1918 – это когда дедушку на войну забрали, 1929 – это когда раскулачивали, и бабушкина семья лишилась всех принадлежавших ей в Поволжье верблюдов, коров и лошадей, и один жеребенок так сильно тосковал по родному двору, что еще целых два раза сбегал из колхоза и возвращался домой, но дедушке приходилось скрепя сердце отводить его обратно, чтоб не лишиться головы… А, скажем, 1933 год – это когда ели лебеду и вареную кожуру лука и картофеля.

Такая вот хронология. Бабушка любила рассказывать истории, – и более того, она ими только и жила. Чувствовалось, что она уже перестала воспринимать реальность и замкнулась в своем собственном внутреннем мире, тем более что была почти совершенно глуха, да и зрение ее застилала катаракта… но этот ее внутренний мир был, на мой взгляд, чудный! Выпрядывая вслепую шерстяные нити своими старыми, темными пальцами, она повествовала мне о Б-ге.

– Земля – подножие ног Всевышнего, а небо – престол Его. Убережет Он тебя от сояща ночного и от беса полуденного. От сна восстав, Г-споди, к Тебе прибегаю.

Псалмы, молитвы и поучения так и лучились из нее, перенося меня в какую-то духовную сферу, далекую от советских трудовых будней, школы и пионерии.

Некий абсолютный Б-г, подножием которого является земля, очень меня заинтересовал.

А дедушка не относил себя ни к каким верам, ни партийным, ни религиозным. У него была после двух войн только трезвость и независимость разума и сознание отсутствия чего-то идеального. Он жил сегодняшним днем, трудился, копил деньги, старался никому не быть в тягость.

Я, однако, продолжала размышлять о своем: у кого же я смогу узнать о возрасте Вселенной?

Здание школы было большое, кирпичное, окруженное просторным двором. На трех этажах ее имелось множество классных комнат, в каждой из которых помимо доски и парт красовались яркие наглядные пособия в духе развитого социализма. Да и коммунизм был уже не за горами, судя по вдохновенному взмаху руки мраморного Ильича в вестибюле.

Ну а пока что, в преддверии грандиозной эпохи, мальчишки дергали девочек за косы, били стекла, бросались портфелями и носились по коридорам как сумасшедшие, и ходить по школе во время перемен представлялось не особо приятным делом.

Зато со звонком в классах водворялась монархическая, тоталитарная власть грозных учителей, и школа замирала на 45 минут с тем, чтобы вскоре вновь взорваться буйством ученических эмоций.

У более человечных учителей и на уроках бывало шумно, никак не срабатывал гуманный и тактичный их подход к ученикам.

Клички, даваемые учениками педагогам, ярко свидетельствовали об их характерах. Была учительница по кличке Бульдог, была Цапля, был всклокоченный и рявкающий Циклоп, и у них-то на уроках тишина стояла невероятная.

Моя мама относилась к гуманным учителям, и, может быть, поэтому ее не наградили кличкой. Дисциплина на ее уроках идеальной не была, но знания по русскому языку и литературе, а также чувства добрые, пробужденные, как видно, пушкинской лирой, у ребят оставались, и даже спустя десятилетия многие ученики, повзрослев и разъехавшись по всей стране, писали ей благодарные письма из других городов.

Циклоп, преподаватель истории, пользовался в школе репутацией большого эрудита. Поэтому я и решила, будучи в 8-м классе, задать ему мучивший меня вопрос о возрасте Вселенной. И о точке отсчета времени, которая была почему-то расщеплена на два понятия – до и после нашей эры.

– Хм… Мир материален и принципиально познаваем. Материя первична, дух вторичен. Возраст Вселенной наука пока что затрудняется определить с точностью, но известно, что он исчисляется миллиардами лет.

Циклоп сказал все это со скучающим видом, как что-то затверженное, догматичное и пустое. А поскольку это было на перемене и в классе никого, кроме нас, не было, то он вдруг посмотрел на меня с живым, неподдельным интересом и спросил:

– А почему бы тебе не задать этот вопрос твоей маме, Голде Семеновне? Ведь вы же, евреи, все знаете. Вы самые умные!

…Высказывание Циклопа произвело на меня эффект мины замедленного действия.

Во-первых, я всегда считала, что мою маму зовут Галина Семеновна, а не Голда. Во-вторых, какие еще евреи в нашей замечательной советской семье?

Евреи в моем (и общепринятом российском) понимании были чем-то вроде Гобсека – жадины, скряги, пролазы. Вечно они скрывают и переделывают свои фамилии и хитрят (так мне помнилось из житейских рассказов и анекдотов). По-русски говорят со смешным акцентом – как, например, тот же картавый Кантор, мой одноклассник. И космополитами их принято считать, потому что все они на Запад или в Израиль норовят удрать, а нашу Родину продать готовы. Жиды, в общем.