Николай Щербаков - Северная ведьма. Книга первая. Потомок

– Вроде ничего, красивая. Но моя лучше. И заметь, законная.

Он растянул слово «законная» и покрутил пальцем под носом приятеля.

– Моряки серьёзные дела на после рейса не откладывают. И я это сразу после окончания мореходки официально оформил. Сечёшь? И у меня в кармане сразу и распределение, и свидетельство о браке лежало.

– Ага, и короедов вы с молодой женой сразу после мореходки и потом перед каждым рейсом строгать начали. Сколько их у тебя? Я видел, она тебя, как будто, с одним встречала. Пацан?

– Сам ты пацан. А он боцман. У него, когда спрашивают, как тебя звать, он отвечает – боцман.

Сергей ушёл в штурманскую рубку, и слышно было, как он закрутил колесо городского телефона.

– Витя, – крикнул он оттуда, – я звоню кэпу домой, он наверно ещё не вышел. Доложу насчёт перешвартовки, а ты смотри. Если решил идти в город, то давай, пока трап не убрали.

– Да ты чего, Серега? Ночь на дворе. Куда ты меня в такую рань гонишь? Не-ет, я, пожалуй, до обеда на борту останусь, пойду, вздремну ещё. А потом мотану на почтамт, на междугородку, закажу разговор с Ростовом. В «Арктику» загляну, поужинаю с рюмашечкой. Может кого знакомых встречу. К утру буду свеженький, не волнуйся. Сменю, как положено.

Виктор потянулся, хрустнул пальцами и прижался носом к стеклу иллюминатора. И совсем по детски вздохнув, с восторгом сказал:

– Красота какая! – и помолчав, – ты знаешь, вот как вошли в Северное море, открылись норвежские берега, у меня с того момента эта красота перед глазами стоит. Вы, северяне привыкли. А я такой красоты в жизни не видел. Я вообще не думал, что в море ночью так красиво может быть. На юге ведь ночи чёрные. Тьма-тьмущая. А здесь море свинцовое, а берега, сопки белые, как сахар и такие таинственные. Особенно если одинокий огонёк в сопках. Ты представляешь? Там ведь люди живут. Представляешь? Я смотрел на эти огоньки и думал – живёт там молодой парень, моряк или смотритель маяка. Крепкий такой, с бородкой. И с ним его подруга. Шикарная блондинка. Только не фифочка там какая, а такая! – прижал сжатые кулаки к стеклу иллюминатора, – и преданная ему. И на мили никого вокруг. Вот двое их – и никого вокруг. А они друг для друга. Вот это жизнь, это я понимаю любовь. А над ними полярное сияние. Слышь, Серёга, ты слышал, как оно шуршит?

Виктор повернулся, увидел, что Сергей его не слушает, разговаривает по телефону. Махнул рукой и опять прижался носом к иллюминатору. За стеклом действительно сверкала в лучах портовых прожекторов роскошная зимняя, полярная ночь. За ярким портовым светом противоположный берег Кольского залива едва угадывался серыми пятнами сопок с огоньками «Трёх ручьёв» и стоящих на рейде судов. Сам порт, в глазах молодого моряка, был, как совершенная декорация к зимней сказке. Из-за долгих морозных туманов все портовые строения, стоявшие у причалов суда, и даже грузовые краны покрылись пушистыми шубами инея. Мачты и снасти судов превратились в толстые, белые и такие же пушистые гирлянды. И среди этого сверкающего серебра золотые пятна прожекторов, искрящиеся не проходящим тихим снегопадом.

– Ну, что Серёга, доложился? Доверяет тебе кэп перешвартовку? Или ждать его будешь?

Вахтенный вышел из штурманской, потёр руки и шутливо придавил Виктора корпусом локатора, стоящего на гибкой ноге к иллюминатору.

– Завидуешь? Жена сказала, что он уже едет. Хотя, я думаю, он бы мне разрешил самому швартоваться. Он мне ещё с прошлого рейса доверяет маневрировать. Мы, понимаешь, на рейде стояли. А к нему какое-то начальство или друзья пришли. Ну и они там, – щёлкнул по горлу пальцем, – а тут добро на причал дали. Я и проявил инициативу. Порулил.

Виктор повернулся, недоверчиво глянул на приятеля.

– И что, ты сам швартовался? Он и на мостик не зашёл?

– Ну почему? Он всю перешвартовку простоял вон там, на твоём месте. Качался и кивал. Кивал и качался. Я же знал, что он всё видит, всё понимает, – и назидательным тоном добавил, – швартовка это, брат, расчёт и абсолютное знание маневра своего судна. Сечёшь?

Сергей ещё раз прижал локатором Виктора.

– Ну, что, паря? Уходишь? Или остаёшься? А то постой, ходы записывать. Гроссмейстер играть будет.

– Та пошёл ты!

Виктор вылез из-за локатора. А Сергей защёлкал рычажками громкой судовой связи.

– Боцман, команду на перешвартовку. Распредели матросов на корму и на бак. Как буксир подойдёт, убирайте трап. Команда, кто собирается в город – поторопитесь. Перешвартовка будет долгой и на дальние причалы. Так что прошу покинуть борт.

Виктор направился к двери. Можно было пойти ещё вздремнуть до обеда. Ночь выдалась хлопотная, почти не спал. Но уходить из этой красоты не хотелось.

– Слышь, командир. Давай помогу, что ли? Я пойду на корму, а боцмана посылай на бак. И руководи нами на здоровье.

– А что? Давай, – и уже уходящему Виктору вслед, – ты, как буксир подойдёт, продольный сразу выбирай, а на шпринге отваливать будем в натяг. А как скажу, так и шпринг выберешь.

– Ох, Серёга, тебе покомандовать, что медку лизнуть.

Виктор бурчал себе под нос, уже спускаясь по трапу на рабочую палубу. Надо было ещё зайти к себе в каюту, переодеться. Когда оделся и вышел на корму, буксир подваливал к борту. Несколько раз свистнув, он толкнулся в борт траулера и с него закричали:

– Эй, моряки, прими чалку!

Началась обычная швартовая работа. Из рубки командовали успевший подъехать капитан и Сергей, а на палубе с командой матросов управлялись Виктор с боцманом. Работали слаженно, понимали друг друга с полуслова. Отвалили и через рейд пошли к дальним причалам. На подходе выяснилось, что место у причала для них ещё не освободили. Буксир побурлил, поработал передним, задним ходом, загасил инерцию траулера и оба застыли в ожидании. Виктор вместе с матросами таскал швартовые концы, тяжёлые, заледенелые канаты, тянул, травил, крепил. Когда все закурили, вдруг вспомнил, что голос с буксира показался ему знакомым. Перегнувшись через планширь, попытался заглянуть в рубку буксира. Но что там увидишь, через замёрзшие стёкла. Закурил и, стоя у борта, засмотрелся на противоположный берег залива. Сопки отсюда были ближе, снег белее, огоньки ярче. Там, за окнами с этими огоньками была чья-то жизнь, уют. То, от чего отвык за пол года плаванья, и к чему тянуло обострённо, по детски, до кома в горле. Подумал – всё, хватит. Сейчас же иду на переговорный, заказываю разговор с Тамарой и говорю твёрдо, решительно, чтобы у неё никаких уже сомнений…

– Эй, загранка, угостил бы, что ли? Чую табачок ароматный, ненашенский.

Виктор глянул вниз за борт. Прямо под ним, на палубе буксира стояла живописная фигура в овчинной шубе до пят. Из конуса поднятого воротника торчала голова с тенью на глазах от громадного козырька моднейшей мичманки. И мичманка была ростовская. И не просто ростовская – Петина мичманка. Потому, что шил такие мичманки, морские фуражки, мастер Петя. Просто Петя. Это была и фамилия и имя и кличка этого человека. Выпускники двух ростовских мореходок и речного училища развозили по всему свету его «мицы». Шил он отлично. Строго следил за модой. От образцов начала шестидесятых с невысокой тульей, широкими полями и маленьким козырьком он быстро перестроился на «международную», с громадным козырьком и мятыми полями, стоило первым его заказчикам привести из загранки подобный образец. И здесь сомнений быть не могло, под этим козырьком был ростовчанин.