Наталья Струтинская - Аю-Даг. Роман. Второе издание

Мы медленно шли, время от времени останавливаясь, разговаривая о пустяках, о которых обычно говорят два молодых, незнакомых друг с другом человека. Я встретила со стороны Вадима стремление узнать меня. Он расспрашивал меня о моей жизни, и я рассказывала ему. Недоверие мое и сомнение, воспитываемые годами тем предубеждением, которое сложилось у меня по отношению к этому человеку, постепенно сменялись полным расположением к нему. Я говорила о своей жизни, не преуменьшая и не украшая ее. Искренность в его взгляде рассеивала последние сомнения в честности намерений со стороны этого человека, вся поза его говорила о готовности воспринимать каждое сказанное мною слово.

Я говорила о своей жизни в Петербурге, о больших празднествах, которые устраивались моей семьей и семьями нашего окружения в честь дней рождения, Нового года, Рождества, именин, открытий выставок, подписаний контрактов и других событий, которыми была наполнена суетная жизнь большого города и людей, занятых крупным бизнесом. Я хотела посвятить его в тот блеск и непринужденность, которыми были наполнены мои дни в Петербурге, и которые здесь казались далекими и нереальными, подобно призрачному, яркому сну. Люди, улицы, дома, деревья, мысли, чувства, одежды, желания, потребности, пища, книги, ценности – здесь, на полуострове, все терялось, под воздействием каких-то необычайных сил солнца, природы, людей происходили метаморфозы, которые преобразовывали все это, выставляя в совершенно ином свете. Я говорила о том, чего, мне казалось в ту минуту, не существовало вовсе, словно всю свою жизнь я придумала минуту назад. И человек этот, шедший рядом со мной, внимательно слушал меня, проявляя искренний интерес к тому, что и саму меня переставало интересовать, когда я была здесь.

Потом Вадим заговорил о себе. Отвечая на встречные вопросы, сначала он говорил односложно, будто подбирая слова. Потом ответы его стали более пространными.

Он говорил так, словно именно в эту самую минуту он сам узнавал себя. Слова лились запутанной, бессвязной речью. Он говорил о матери, которая была на пять лет старше его отца; о маленькой сестре, которая всю жизнь находилась на его попечении, потому что родители были заняты своей жизнью; о школе, в которой он не успевал учиться. Потом он рассказал мне, как впервые попробовал курить, и как дурман унес его, и как он погрузился в тот призрачный, туманный мир, в котором кажется все легко и не важно. И как болит голова после полета в этот мир и возвращения на землю. Он рассказывал, как впервые в четырнадцать пришел к металлу, он рассказывал о тех людях, что встретились ему и что услышали и поняли его, и о том, как мало в мире людей, способных услышать, понять и не осудить.

Потом, просветлев, он сказал, что пишет музыку и стихи, и что обещает сыграть мне и прочитать свои стихи. Он говорил, что люди знают его не таким, каков он есть на самом деле. Люди жестоки, и, по его словам, нужно стать глупым и бездарным, равнодушным к происходящему человеком, чтобы быть счастливым среди них, переходя исключительно на чувственное восприятие и не анализируя происходящее.

Он хотел, чтобы я узнала его историю от него же самого, узнала его таким, каков он был на самом деле, а не таким, каким его видели другие. Я слушала его, и мне становилось жаль его. С каждым словом его в моей душе рождалось чувство тонкое, глубокое, опасное – чувство жалости. Мне хотелось понять его, и я понимала его. Мне хотелось утешить его, и я коснулась его в знак того, что он не один теперь, как привык думать, но что теперь у него буду я, если он доверится мне.

Всеми своими силами, чувствами и мыслями я хотела поддержать в этом человеке то, к чему иные не приходят никогда – стремление возрождения своей души. Я видела эту жажду в нем, этот крик о помощи в его зелено-голубых, бездонных глазах, в его затуманенном взгляде, устремленном в пространство при воспоминании о прошлом.

Этому молодому, здоровому человеку было всего двадцать лет, но за его плечами, казалось, была целая жизнь. Душа его уже успела испытать тот подъем и пик своего существования, после которого начинается упадок и скорая смерть. Глубокая, чувственная, она не нашла себе применения, опоры. Она искала, любила, страдала, и, в итоге, разбилась, слишком скоро потревоженная соблазнами и страстями. Это был обыкновенный человек – человек ищущий, человек цепкий, человек, со всеми присущими ему пороками и добродетелями.

И теперь человек этот, инстинктивно нашедший чистую, твердую опору, неосознанно просил меня о помощи. В том, что он говорил мне, в том, что он рассказывал мне о своем прошлом, сознавая всю низость своего существования, было глубокое раскаяние и жажда возрождения.

Открывая мне завесу своего прошлого, он тем самым раскаивался в своих мыслях, желаниях и страстях.

Его прошлое, наполненное образами того, от чего я была далека, пугало меня. Я не знала той жизни, в которой вырос он, я не знала тех отношений, складывающихся в семье, где каждый предоставлен сам себе, к которым он привык. Мне стало стыдно за то, что я говорила ему о себе. Мне стало стыдно за то, что я могла иметь то, чего не имел и не знал он. Мне казалось, я украла что-то, что не может принадлежать мне одной. Жизнь моя казалась мне незначительной, пустой, и в то же время необычайно полной, счастливой. Он искал тепла, искал любви, которой был лишен в детстве, и это самое находило отклик в моей душе.

Он был красив внешне, красивы его чистые зелено-голубые глаза, в минуты исповеди будто темнеющие под гнетом воспоминаний, как два омута, в водовороте которых кружило раскаяние. Он говорил, что хотел бы быть лучше себя прежнего, и чистые, просветленные помыслы эти добавляли ему еще большее очарование.

В какое-то мгновение я вспомнила Василия, всем нутром своим отвергавшего Вадима. Что знал Вася о душе этого человека? Что вообще можно знать о человеке, не зная, что наполняет его душу? И какую страшную ошибку можно совершить, так опрометчиво осудив человека за его действия, не разобравшись в побуждавших его мотивах.

Вадим не совершал ничего предосудительного. Он просто искал себя, и как всякий человек, обладающий подвижным и цепким умом, не направляемым мудрой рукой, поддавался первым порывам и искушениям.

Он любил, но любил эгоистично; он дружил, но дружба его была поверхностна, недоверчива. И вскоре о нем сложилось нелестное мнение как о человеке без принципов и моральных устоев, праздном, нечестном, эгоистичном.

Были ли те люди, осуждавшие его, честны? Обладали ли они устоями и глубокими моральными принципами? Не заботила ли их мысль в первую очередь удовлетворить свое «Я», нежели услышать или хотя бы попытаться услышать чужое? Пробовали ли те люди хоть пару минут всей своей жизни прожить чужими заботами, страданиями? Вставал ли хоть раз в их головах вопрос о своей душе – что питает ее и чем она живет?