Ирина Карпинос - Путешествие дилетантки

Знаешь, не буду я соблюдать хронологию в своем рассказе. Буду вытаскивать на свет божий эпизоды в том порядке, как они вспоминаются. В общем, прошло много лет. За эти годы рухнул Союз, и мы оказались в разных государствах. Виделись иногда чаще, иногда реже. Сейчас мне вспоминается встреча после долгой, как пишут в дамских романах, разлуки. Гостиница «Октябрьская» в Питере, в которой я уже знала к тому времени все закоулки, неимоверно подорожала по сравнению с 91-м годом, когда я останавливалась в ней впервые. Ритуал всегда был одним и тем же. С Витебского вокзала я ехала в гостиницу, снимала там одноместный номер и ровно в 12 дня звонила ему. Он к этому времени как раз просыпался. С годами дрожание пальцев при наборе телефонного номера уменьшалось, а ощущение болотной гибельности происходящего увеличивалось. Периодически я совершенно искренне хотела, чтобы наши отношения стали по-настоящему дружескими, как это иногда случается у бывших любовников. Но никакой дружбы не получалось. И в тот раз мы обменялись вместо приветствия дежурными кодовыми фразами.

– Кажется, с тех пор, как мы не виделись, прошло сто лет одиночества? – спросила я.

– Сто лет и одна ночь, – ответил он. – Сегодня очень жарко…

– Сними пиджак, и мы сможем посидеть-поговорить.

– Почему посидеть? А полежать? Только мне нужно опять к тебе привыкнуть.

– Как и мне к тебе…

Привыкание, вернее, узнавание в таких случаях, как правило, происходит мгновенно. Но я совершенно его не узнавала. Это был абсолютно новый мужчина, по каким-то ему одному ведомым причинам демонстрирующий мне свои достижения в области постельной эквилибристики. Я чувствовала себя, как подопытное тело, выброшенное за борт корабля, и вынужденное трепыхаться, чтобы не утонуть. Вот я и трепыхалась. А мой вновь обретенный возлюбленный испытывал на мне известные кульбиты, к которым его приучили за время нашей разлуки. В какой-то момент у него все-таки хватило соображения бросить мне спасательный круг. И я, уже почти ушедшая под воду, вынырнула на поверхность. В окна гостиничного номера бил яркий свет, и у меня не было никакой уверенности, что это кораблекрушение можно пережить.

В последующие дни телефонная трубка разговаривала со мной, как Берия с подследственным. Меня лишили сна, еды и ощущения времени. Гостиничный номер превратился в пыточную камеру. Я ждала освобождения, почти не надеясь на него. На исходе третьего дня Лаврентий Палыч сказал «поехали» и махнул рукой. Он подкатил на своем тогдашнем лимузине и повез меня выгуливать в Летний сад. Над Летним садом нависали летние сумерки. Так же сумеречно было у меня на душе.

– Ну что, Александрина, посидим тут минут 20 и поедем ко мне домой. Больше я тебе сегодня ничего предложить не могу. Жену я уже предупредил, что приеду с тобой.

– Замечательно! И что мы будем делать втроем?

В это время у него зазвонил мобильный, и я так и не узнала, что же мы будем делать. При выходе из Летнего сада мобильный зазвонил опять, и я еще долго гуляла сама по себе. Состояние сумеречности внезапно сменилось предвкушением куража, и я вспомнила свою юношескую жизнь на перилах. Не долго думая, я взобралась на перила моста над близлежащим каналом и, дрожа крупной дрожью, решила восседать на них до последнего. Закончив долгий мобильный разговор, Лаврентий Палыч наконец-то обернулся ко мне. Мне даже показалось, что на глазах его зловеще блеснуло пенсне. Он схватил меня за что попалось под руку и заорал:

– Ты что, совсем с ума сошла?! Знаешь, скольких я вылавливал из этого канала, когда работал на «скорой»?!

– Успокойся, Леша, я не собираюсь прыгать в канал. Я просто присела отдохнуть, пока ты так долго говорил по телефону. Зачем ты меня стаскиваешь отсюда?

– Зачем, зачем… Колготки порвешь!

Не без оснований полагая, что для бедной девушки колготки – это святое, спасатель уволок меня в машину и мы покатили на Васильевский остров. Несколько обескураженная перспективой совершенно противопоказанной мне встречи с его женой, я безуспешно порывалась почистить оставшиеся перышки. Взглянув на своего друга, как в зеркало в лифте, я с надеждой спросила:

– Как я выгляжу?

– Вызывающе! – ответил Лаврентий Палыч. – В твоих глазах ухмыляется зеленый змий!

Мы сидели на нижнем этаже двухуровневой квартиры и вели светскую беседу. Под потолком пролетали искры и периодически попахивало сгоревшей проводкой.

Мы поговорили с Таней о наших выросших детях. Ее дочь была уже замужем и ждала ребенка, моя – закончила лицей с золотой медалью и поступила в какой-то навороченный институт, не дожидаясь участия беспечных родителей в сложном процессе перехода из школьницы в студентку.

– Бывают же такие талантливые дети! – с раздражением заметила Таня.

Я была на нее не в обиде, поскольку прекрасно понимала, что раздражение направлено не на моего ребенка, а персонально на меня. Посему предложила Леше выпить за его замечательную жену. Он хотел напоить нас какой-то неопознанной настойкой, на этикетке которой красовалась его физиономия с усами в натуральную величину. Но предпочитая коньяк, я все-таки выпросила у гостеприимного хозяина янтарную рюмочку французского мартеля, чем привела его в необъяснимую ярость. Выхлестав полбутылки усатой настойки, Лаврентий Палыч поволок меня на верхний этаж. Там, на скорую руку оборудовав новую пыточную камеру, он долго муссировал свою излюбленную тему: об отсутствии прав у меня и отсутствии обязательств у него. При этом все время удивлялся, чем я опять недовольна.

– Чего ты хочешь от меня? – спросил он с задушевной интонацией инквизитора.

– Душу! – взвыла я с высоты сооруженного им распятия.

– Душу? Окстись, Александрин, я не Фауст!

И красивым жестом забив последний гвоздь, он вызвал такси. Таксер взнуздал своего коня, и на скорости, превышающей 100 км в час, мы продолжили наше общение. Оказалось, что распятому человеку уже ничего не страшно. Ему остается только вознестись, если получится. Так что в ответ на очередную пыточную реплику я молча распахнула дверь машины. Но вознестись мне так и не удалось. Пришла в себя я от того, что кто-то крепко держал меня за горло и втаскивал в автомобиль. Впереди сидел таксист, его руки ходили ходуном и он плаксиво повторял, что за 30 лет работы такого в его практике еще не случалось. А Лаврентий Палыч, отпустив на время горло, заламывал мне за спину руки и орал: