Хармони Верна - Леонора. Девушка без прошлого

– Я не смогу этого сделать, – вызывающим тоном произнес он.

– А у тебя есть выбор?

– Возможно.

– Что с тобой случилось?

– Обгорел. Почти насквозь.

– Выходит, там мало что осталось, так?

Мужчина бросил на него взгляд, в котором вспыхнула сначала злость, а потом беспомощность, и лицо его исказилось от боли.

– Выхода у тебя нет, – объяснил Ган. – Если хочешь остановить боль, у тебя нет другого выбора.

От Бьянки воняло, как от недожаренного в очаге цыпленка. Ган задержал дыхание, стараясь не смотреть на страшный операционный стол и хирургические инструменты. «Черт бы побрал доктора, который выставил все это напоказ!»

– Док тут хороший. Все будет быстро, – соврал он. – Не успеешь опомниться, как боль прекратится и ты снова будешь здоров как лошадь.

– Но моя рука. Моя рука! – Черные зрачки расширились еще больше, и Бьянки в панике подался вперед. – Черт возьми, у мужчины должны быть руки. У меня же дети! Как я их прокормлю? – Он взглянул на деревянную ногу Гана. – Одна нога никого не остановит. Ты можешь передвигаться, можешь работать. Просто вместо кости получил кусок дерева. Но мужчине нужны руки, черт бы их побрал!

Ган прищурился:

– Похоже, ты скулишь как баба.

Мужчина дернулся, словно получил пощечину.

– У меня есть для тебя новость, Бьянки. Нельзя сказать, что у тебя совсем не будет руки. А знаешь, что у тебя будет? На этом месте останется культя, обрубок, так что прекрати причитать, что у тебя вообще ничего не будет!

Мужчина вздохнул, уголки его губ с засохшей слюной поникли.

– Ты продолжишь работать, Бьянки, – смягчился Ган. – И твои дети будут накормлены. Моррисон уже нашел для тебя место на сортировочной линии. Сортировка – дело неплохое. Я сам там работал. Нудно, конечно, до чертиков, зато безопасно. И не нужно беспокоиться, что получишь новые ожоги. – Мужчина слушал внимательно, и Ган продолжил: – Они поставят тебе какой-нибудь крюк или что-то в этом роде. Не слишком красиво, зато не будешь считать себя ущербным, калекой. А для сортировки в любом случае одной руки достаточно.

Рука Бьянки автоматически потянулась ко рту, но тут он понял, что сигареты в его пальцах уже нет, сжал кулак и уронил его на одеяло.

– А у тебя болит?

– Нет. – Ган пожал плечами. – Не так и плохо.

Кровь отхлынула от головы, и он испугался, что его может вывернуть прямо на одеяло. В ушах стоял звук пилы, режущей кость.

«Странная штука с этой болью, – подумал он. – Всегда намного хуже, когда знаешь о ее приближении». Ган знал боль, она была его врагом на протяжении всей жизни, но эта боль была другой. Он потерял конечность из-за взрыва, получал удары во время потасовок, но в момент, когда это происходило, ничего не чувствовал – чувствовать он начинал только тогда, когда проходила первая волна удивления. Но когда человек планирует свою боль, ждет ее прихода и следит за подготовкой, когда видит человека, который ее причинит, и инструменты, которыми он при этом воспользуется, боль начинается еще до того, как все произойдет.

Ган не хотел показывать этому человеку его боль прежде, чем все случится в реальности. Если повезет, он отключится перед тем, как начнется ампутация.

– У дока есть морфий. Ты почти ничего не почувствуешь, – соврал Ган.

Морфий. Док сказал, что эта штука называется именно так. «Ты ничего не почувствуешь». Это было последнее, что сказал этот мясник, перед тем как вставить ему в зубы свинцовую пулю. «Морфий, черт побери!» И дал Гану что-то такое, отчего тот почувствовал себя пьяным. Страданий это не уменьшило. Он просто ощущал себя пьяным и беспомощным, сходящим с ума от боли, но слишком напившимся и не соображающим, что предпринять в этой связи.

Воспоминания о той боли накатили слишком быстро, и сжавшийся от спазма желудок возмутился. Ган неуклюже поднялся:

– Пойду приведу дока. Ты и опомниться не успеешь, как все закончится.

Он торопливо выбрался из палатки, добежал до ближайшего дерева, и тут его вырвало.

Отец Макинтайр встречал почтальона на повороте дороги. Утренняя роса рассы́палась блестящими капельками по траве, посеребрила паутину на кустах и намочила его туфли. Он улыбался пению малюров [3] Малюр – воробьинообразная птица семейства Малюровые, широко распространенная в Юго-Восточной Австралии. , но по мере того как наступал рассвет, их щебетание затухало, а потом вообще исчезло, как роса на солнце.

– Какое прекрасное утро, не правда ли, мистер Кук? – поздоровался отец Макинтайр.

Почтальон высунул голову из-под брезента повозки. Шея у него была тощая, а кожа на лице – темная, как дубленая воловья шкура.

– Доброе утро, отче. Вы подошли по камням так, что я и не услышал. – Он взял пачку писем, перевязанных бечевкой, и протянул священнику. – Видел ваше объявление в газете. – Он поковырял пальцем в ухе и внимательно осмотрел ноготь. – Много народу откликнулось?

– Нет, немного, – мрачно ответил отец Макинтайр. – Но на этой неделе сюда приедут две семьи, чтобы познакомиться с детьми.

– Так это же хорошо, разве не так, отче? В смысле, хорошо, что детей усыновят, верно?

«Конечно, хорошо», – про себя ответил отец Макинтайр. Точно так же, как хороши океан и скалы, только от всего этого у него голова шла кругом.

– Да, – слабо улыбнулся он. – Это действительно хорошо.

Послышались чьи-то шаги.

– Что, пришел ответ? – спросил запыхавшийся Джеймс.

Почтальон уперся руками в бока и ухмыльнулся:

– Ждешь чего-то, сынок?

Отец Макинтайр похлопал Джеймса по плечу:

– Он ждет письма из Ирландии. Но я говорил, чтобы он особенно не тешил себя надеждами.

– Да вы что?! Тогда сегодня у тебя счастливый день, мой мальчик! – Мистер Кук даже хлопнул в ладоши. – Я видел там одно. Из Лимерика, по-моему.

Внутри у отца Макинтайра все снова оборвалось. Он сунул письма под мышку и зажал покрепче.

– Доброго дня, красавица, – сказал мистер Кук при виде присоединившейся к ним молчаливой девочки и учтиво коснулся края шляпы, а затем вновь переключил внимание на священника. – А теперь я, пожалуй, поеду. Увидимся через несколько недель, отче.

– Откройте его, отче, ну пожалуйста! – попросил Джеймс. Он держал Леонору за руку и нервно сжимал ей пальцы.

Тяжело вздохнув, отец Макинтайр развязал пачку и принялся перебирать письма, пока не нашел тонкий голубой конверт с ирландской маркой, испачканный и примятый. Вскрыв его, он вынул почтовую открытку. А прочтя то, что было на ней написано, – побледнел. Он перечитал еще раз, скользя глазами по строчкам, и стиснул зубы так, что больно отдалось в ушах.

Джеймс внимательно следил за каждым его движением:

– Что они пишут?

Отец Макинтайр прикрыл глаза: