Игорь Соколов - Двоеженец. Роман

– Сейчас же откройте дверь, – заорал он, как кастрированный кот.

Мы с Валей замерли, как испуганные зверьки, даже дыхание остановилось от этого крика и стука. Глаза у Вали заблестели слезами.

– Откройте, а то хуже будет, – не унимался за дверью зловредный Дардыкин.

Тогда я приобнял Валю за плечо и без слов показал рукой на окно. Окно было раскрыто, а рядом в нескольких сантиметрах от окна свисала пожарная лестница. Мы так же тихо, безмолвно оделись и осторожно спустились по пожарной лестнице вниз, хотя по шуму, вылетающему из окна, было понятно, что дверь в процедурную ломали.

– Сволочи, – сказала уже на земле Валя, – и сами не хотят или не могут, и другим не дают!

– А у тебя есть муж?! – спросил я, усаживаясь с ней под раскидистой черемухой.

– Был, да умер с перепоя, – прошептала она, слегка поеживаясь, – все мужики почти – одно дерьмо!

– Обобщения всегда несправедливы, – заметил я.

– Да, ты тоже хорош гусь, у самого, небось, жена, а тебе еще любовницу подавай! – скривила в усмешке губы Валентина.

– Дура! Да я плевать на все хотел! – крикнул я в звездное небо.

– Да тише ты, дурачок, нас ведь могут услышать, – обвила меня своими теплыми руками Валя Похожева. Мы сидели с ней в кустах, под черемухой, и в двух шагах от главного больничного корпуса, откуда только что сбежали по пожарной лестнице.

Здесь на свежей травке я и овладел Валей Похожевой. Все получилось так быстро, как у зайцев. Теперь мы смущенно сидели и курили, поглядывая на звездное небо… Ничего рассказывать о себе я не стал, а просто сидел, курил и улыбался. Неожиданно она расплакалась и сказала, что не хочет жить. Тогда я предложил ей капсулу с цианистым калием.

– Дурак, откуда ты ее взял? – засмеялась она, держа в руках мою капсулу.

– Да, так нашел, – говорить о том, что мне совсем недавно по моей же просьбе принес Бюхнер, я не стал, да и зачем ей надо было знать, что я тоже совсем недавно хотел оборвать свою жизнь. О том, что я сам, по своему желанию выбросился из окна, никто не знал, иначе бы меня еще отправили в психушку и там замариновали насовсем.

По моей версии, которую подтвердил и Бюхнер, я решил доказать Бюхнеру свою храбрость, пройти по длинному подоконнику, по самой кромке карниза, но нога у меня по нетрезвости подвернулась, и я упал.

– Я ее лучше выброшу, – задумалась она и выбросила ее подальше в кусты.

– А хочешь, я тебе завтра опять дам? – предложила Валя.

– Нет, не хочу, – замотал я головой и встал, пошатываясь, как пьяный.

– Что, брезгуешь мной, да?! – обиженно вздохнула Валя.

– Да, нет, при чем здесь это, – вздохнул я, трогая руками влажную траву под ногами.

– А почему ты не на костылях?! – наконец-то она заметила мое выздоровление.

– Завтра уже выписывают, – я снова закурил и присел с ней рядом на траву.

– Скажи мне все-таки, есть у тебя жена или нет?!

– Была одна прекрасная невеста, но погибла, – тяжело вздохнул я.

– Поэтому-то ты такой странный и психованный!

– А ты такая добрая и безотказная?! – усмехнулся я.

– Идиот! – заорала она, вскакивая с места. В общем, я тоже сорвался на крик. Какие-то странно дикие, совершенно голые в кустах у больницы мы ругались с ней, как два шизика.

– А что это я вдруг раскричалась-то?! – удивилась сама себе Валя, я тоже удивленно замолчал, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну, ладно, сядь, чего ты встал, как истукан? – она обняла меня, и мы вместе расплакались.

– Однообразно, глупо и скучно мы проживаем свои жизни, Валя, – шептал я ей сквозь слезы, – ты меня поимела, я тебя – и все, и никто из нас никогда ничего не сохранит, не сбережет!

– А чего сохранять-то, – усмехнулась Валя, – все равно ведь помрем!

И я вдруг опять страшно, просто ужасно как захотел умереть, и кажется, Валя это поняла и перестала смеяться. Лишь рано утром, когда мы вернулись в отделение и когда я уже забирал свои вещи из палаты, Валя Похожева подошла ко мне и тихо сказала: «Если бы ты не был такой молоденький, я бы просто удавилась, но тебя бы ни за что не отпустила!» – и поцеловала меня, никого не стыдясь. Из больницы я вышел как оглушенный, у выхода меня ждал уже Бюхнер.

– Я так и думал, что ты все же оклемаешься, – улыбнулся он, протягивая мне руку.

– А как ты догадался? – усмехнулся я.

– Да у тебя засос во всю щеку! – громко засмеялся он, а я стыдливо опустил свою голову вниз, разглядывая пробегающих мимо прохожих.

Через час мы уже сидели в пивной, и слегка подвыпивший Бюхнер излагал мне свои новые мысли.

– И как вода в унитазе, мы должны катиться в одно неизвестное, – говорил он, помахивая пустой кружкой, – нисколько не уставая думать, как много же зависит от нас самих!

– А может, от Небытия?! – спросил я, но Бюхнер мне не ответил.

После отъезда моих родителей в Израиль, после нелепой и ужасной гибели Геры, не говоря уже о моем неудачном самоубийстве и случайной близости с Валей Похожевой, прошло немало времени. Все эти месяцы я жил как мертвец. Возможно, душа Геры все еще прощалась со мной, или ее диббук 2 2 Диббук – душа мертвого, поселяющаяся в живом (евр.). никак не мог выйти из меня.

Временами мне действительно казалось, что это живу не я, а Гера, что это она говорит моими устами, управляет моей волей и телом. К тому же расставание с ней было для меня таким тяжелым, что я уже не смог больше работать на скорой помощи, едва учился и сдавал экзамены, пользуясь жалостью всеведущих преподавателей. Родители продолжали звать меня на родину предков, Бюхнер продолжал разводить тараканов и время от времени звал меня к себе или сам приходил ко мне в гости. Я же как будто отрекся от всех, я жил в весьма глубоком уединении, читал книги, много думал, но все это носило характер какого-то бесполезного и напрасного поиска смысла, которого нигде не было.

Постепенно меня, как и Бюхнера, поразила или заразила очень странная болезнь, я вдруг ни с того, ни с сего стал испытывать странную тягу к другим живым существам, просто растения, хотя большую тягу я испытывал к рудеральным растениям, и позже объясню почему.

Была осень. Желтая листва с порыжевшим разнотравьем резко подчеркивали глубину моего собственного исчезновения. Бродя по осеннему лесу, я как будто везде искал душу своей любимой Геры и разговаривал с тенями, с тенями предков, с тенями деревьев, даже старых, обросших мохом пней. Я был очень старым и заблудившимся без Геры и без своих родителей ребенком. Наверное, это было так, потому что смерть Геры настигла меня в наивысшей точке отсчета моей жизни, в точке зарождения моей зрелости…

Я вдруг понял, что я один и что мой Ангел-Хранитель улетел, растаял, а я опустился, уснул и перестал видеть, всматриваться в беспроглядное кипение всех земных событий. Пусть я и встречу свою Геру где-то там, но здесь и сейчас – никогда. Вот она – цена Бессмертия, отсюда двойственность всякого живого на земле…