Юрий Меркеев - Стеклянные люди. Роман

Кажется, я выяснил, что изменилось в эту ночь по существу, то есть не только внешне или событийно. Нет. По существу моего мировоззрения. Я должен попытаться принять новую философию жизни. Стать другим. Именно об этом я вчера и размышлял перед сном. Я должен стать спокойным, тихим, смиренным. Научиться жить с болью и тростью тихохода. Перестать быть тираном, уничтожить в себе эгоизм собственника, по утрам пить крепкий чай, а не пиво, читать перед иконками утреннее правило, иногда бывать в церкви. Учиться молиться. Не думать о мартовских снах, в которых я жду Наталью. Никогда никого не осуждать. Даже мысленно. И ходить…, ходить…, ходить…, ползать малыми шагами…, малыми кругами…, без ропота накручивать круги, как молитвенные четки. Как когда-то я проделывал это в госпитале после ранения. Но тогда я был молодой, а теперь… о, господи! Как это много для такого изгнавшего из себя рай типа, как я! Как это много для человека бегущего . Все равно, что взлететь. А мне предстояло научиться ползать без ропота. Не слишком ли крутой поворот для пятидесятипятилетнего холостяка-эгоиста?

Вероятно, карась во сне – все же посланец моей Натальи. Не зря я так усиленно думал о ней в последние дни. Март? Или что-то иное? Все в одном клубке – и март, и артроз, и «возвращение боли домой», и, конечно – загадочная сущность женщины, которая играет в ведунью. Игра постепенно становится свойством души. Маска актера врастает в плоть и превращается в лик. Образ жизни меняет сердце. Если проститутки способны стать святыми, то святые вполне могут стать женщинами легкого поведения. Наталья не тянулась к святости. И это нравилось мне в ней особенно. Она не лицемерила, когда соглашалась с «Бунтом стриптиза» Вознесенского: «Земля покрыта асфальтом города. У мира дьявольский аппетит. Мир хочет голого, голого, голого. Стриптиз бастует. Он победит». А я лицемерил, когда не соглашался. Точнее, соглашался, что «он победит», но не желал в первых рядах победителей видеть мою рыжую красавицу.

Когда во мне бунтовала желчь собственника, я мог обидеть ее обвинениями в проституции – нелепость, разумеется. Однако желчь собственника искала выхода. И находила в язвительных посланиях на телефон. Бывало, что моя фарисейская тирания настигала ее прямо на концерте, и она получала от меня вместо поздравительных виртуальных цветов двусмысленную «эсэмэску», вроде кусочка из гоголевского текста: «Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою…»

Странно – она не обижалась.

Ответила короткой «эсэмэской» – кусочком стихотворения Вознесенского: «Лежит, стервоза, и издевается: «Мол, кошки тоже не раздеваются…»…»

Странно – она жалела меня за мою желчь.

Естественно – все это было до поры, до времени. Потом ее терпение лопнуло, как от избытка жирной нездоровой пищи лопается желчный пузырь

И появился Пьер или Жан с желтыми желчными волосами. Тьфу!

И все-таки она обо мне помнит. Какого черта? Три года порознь. А я? Что я?

Я не могу забыть эту ведьму, похожую на британскую королеву с треугольной марки из моего филателистского детства. Зачем сегодня нужно наше странное астральное общение? Кому это нужно? Мне?

Мне. В первую очередь – мне! Иначе я с ума сойду и начну разговаривать сам с собою вслух. Впрочем, так оно иногда бывало. Если не сам с собой, то зачастую мои философские бредни выслушивал «архиерей Тихон». И отвечал. Либо понимающим мурлыканием, либо молчаливым презрением, либо укоризненным помахиванием хвоста. Мой кот – идеальный собеседник. У него нет ни одного шанса оставить разговор и скрыться. Я найду его повсюду. Он это знает и уже не прячется. Лишь обреченно выслушивает мои бредни. Предполагаю, что если бы, как в сказке, я превратился в мышь, то с каким бы садистским наслаждением он сначала поиграл бы со мною в «прятки», а потом скушал? Я этого достоин. Затиранил беднягу Тихона, не оскопил его в ветеринарной клинике и не пускаю на улицу. Против воли сделал его монахом. Разве так можно? Я кошачий изверг. И не только кошачий. Наталья называла меня тираном, убивающим в людях музыку. Она права. Я не люблю никакую музыку, кроме тишины. После контузии это стало особенно очевидным. Моя благоверная и ушла от меня потому, что я затиранил ее своими предпочтениями. «Ненавязчиво» навязывал ей только то, что мне казалось ценным в этом мире. Остальное высмеивал. Господи, какой же я был сатрап! Наталья умница, что оставила меня. Такого типа, как я, не вынес бы я сам. Приходится терпеть себя постольку, поскольку я ношу «кожаные ризы». А так бы выпрыгнул из самого себя и ускакал, показывая на бегу «рожицу». Прощайте, господин полковник! Вы слишком высокого мнения о собственной персоне.

Да. Карась не просто всплыл в моем сне. Наталья была рядом. После сонника я заглянул в электронную почту. Предчувствие не обмануло меня. Она оказалась прозорливее, чем я думал. И внимательнее. Чертовка! Не ведаю, как она узнала об артрозе, но на моей электронной почте висело ночное письмо, в котором она обрушивала на меня ласковые проклятия. Гневалась за то, что я не рассказал ей о больном колене, грозила приехать-прилететь из Парижа и привезти какое-то дорогое снадобье, способное воскресить даже покойника. Я улыбался, когда читал. В этом была вся Натали. Унизить так возвышенно, что и подкопаться не к чему. «Воскресить покойника». Очевидно, покойником она считала меня. Мы не жили с ней уже сто сорок четыре недели, а она обращалась со мной как с новобрачным. Прелестная женщина. И гнев у нее всегда великолепен. И юмор. Воскресить покойника. Да. Для нее я стал «покойником», которого можно иногда «воскресить». Иногда. Для того только, видимо, чтобы поиграть в любовь, а затем скушать. Наталья тоже была кошкой. Она сама признавалась мне в этом. В прошлой жизни она была рыжей Мартой, для которой я ловил своих первых карасей. Думаю, что именно поэтому у нее всегда было подспудное желание меня съесть. Кошки не терпят тирании. Наталья терпела, но не долго. Впрочем, пять лет – это большой срок для ведьмы. Быть хорошей женой при дурном муже, оставаясь в душе ведьмой – это великий подвиг. Я понимаю ее. Все пять лет я не давал ей петь. Своей язвительностью. Как только она начинала мурлыкать что-то себе под нос, я тут же иронично осведомлялся: «Этот стон у нас песней зовется?» А она пела и не могла не петь. Теперь поет в парижских клубах и ресторанах, и получает гонорары, которые мне и не снились. Вот так-то. Се ля ви . А я сижу с болью в колене и замотанной в шарф ногой, и не желаю петь. Только стонать хочу. И потом иронизировать: «Эта песня у нас стоном зовется?»