Наталья Алексеева - Четыре самолета

– Доброго вам бонжура!

На это Давид немедленно ответил:

– Скорее доброго мне матена. Так привыкли говорить местные. Впрочем, призываю вас расстаться с одеялами, омыться в нашем ручье и проследовать к столу!

Ну, конечно, наконец-то это был он! Тот, кто написал мне все эти триста восемьдесят четыре письма! Он. Остроумный, колкий и… немного мой. И от этого я испытала настоящее блаженство. Хотя его вчерашнее замечание про «не Мерлин Монро» засело где-то у меня в затылке и чуть-чуть мешало полностью погрузиться в идиллию моего первого парижского утра. Но так как наша болтовня была приправлена еще и вкусным завтраком (горячий хлеб, нежнейшая ветчина, тающее на языке сливочное масло и зеленый чай), я решила его простить. К тому же на второй чашке мне показалось, что мы знали друг друга тысячу лет.

После трапезы Давид с громким стуком положил перед мной ключ, на брелоке которого красовалась надпись по-русски «Ключик для Маши».

– Держи! Ты можешь улизнуть в любой момент, когда захочешь! Только обязательно возвращайся. Но если захочешь смыться с каким-нибудь напомаженным офисным клерком, предупреди нас, – Давид, улыбаясь, протянул мне листок с аккуратно написанными номерами телефонов – своим, Камиллы и даже их друзей, живущих в соседнем доме.

«Улизнуть с напомаженным клерком!» Он что, смеется?! Правда, на секунду я все-таки представила себе, как крадусь вдоль стены Нотр-Дам-де-Пари под ручку с изящным французиком в узких брючках. На его шее – красно-синий полосатый шарф, а чубчик модно сбит в павлиний хохолок на макушке. Образ такой яркий, что я даже, чувствуя неудобство перед напомаженным клерком, внимательно изучаю отсутствие маникюра на моих руках. Мне неловко: ведь не стану же я объяснять модному аборигену, что я как раз сейчас карабкаюсь по отвесной скале жизни наверх, к солнцу, цепляясь ногтями за микроскопические выступы, и маникюр в этих обстоятельствах делать просто бесполезно. И тут же смотрю на Давида. Он, как высоченная скала, надежный и непоколебимый. На его чистом лбу отражается парижское солнце. У меня даже срывается дыхание. Солнце и скала! Но я не выдаю себя и весело отвечаю:

– Ага. Учту!

В груди у меня поет: ну надо же! Я бодрствую только второй час, а Давид успел позаботиться обо мне уже раз двадцать. И завтрак, и ключик с биркой, и номера телефонов, и еще Давид объявил мне, что с этой секунды и до Рождества у него каникулы, которые без остатка (он картинно щелкнул каблуками) посвятит мне.

– А сейчас, – Давид театральным жестом надел на голову тонкую вязаную шапку, – первая прогулка по самому буржуазному предместью Парижа.

И наш первый парижский выход состоялся. В тот же момент у Парижа в лапах оказалась новая жертва, то есть я, которая совершенно искренне влюбилась и в Башню, и в реку, и в океан обманчиво романтичной французской речи.

Мои глаза жадно поедали все подробности этой улицы. Уши были в восторге от остроумия Давида. А мой ум пытался понять, как связан Париж с моей прошлой жизнью. И не мог.

Я познакомилась со своим будущим мужем в первый день учебы на питерском журфаке. Он был моим однокурсником с параллельного потока. Темноволосый, с выразительным и внимательным взглядом. Обычно я наблюдала за ним в факультетской столовой. Он мужественно хлебал суп алюминиевой ложкой, решительно откусывал от ломтя черного хлеба и большими глотками пил компот из сухофруктов. Из этого я сделала вывод, что передо мной – образец настоящего будущего журналиста: прямого, честного и порядочного. И хотя будущее показало, что я была совершенно права (Алексей с годами и стал одним из самых уважаемых репортеров Питера. Те времена – начало девяностых – требовали именно таких: отчаянных и амбициозных), все-таки сильно рисковала, делая выводы только на основании хлеба и компота.

Каждый раз, встречая Алексея в университетских коридорах и на общих мероприятиях, я чувствовала острое томление, моментально распространявшееся по всему телу. Я поняла, что уже не могу смотреть ему в глаза. Я отчаянно краснела, и с моего языка срывались глупости. И в один прекрасный день глупости мои были им замечены, раскритикованы с пристрастием, и уже через несколько дней, на собрании, спешно созванном в связи с тогдашними политическими событиями, я уже сидела рядом с ним, тесно прижав свой бок к его боку. Надо ли говорить, что повестка дня того самого собрания довольно быстро перестала нас интересовать. Мы сбежали оттуда, дрожа от предвкушения неведомого.

Для начала мы посидели в сосисочной, что находилась неподалеку, но были изгнаны оттуда из-за отсутствия покупательной способности и зависти немолодой буфетчицы к нашему чувству, рождавшемуся прямо на ее глазах. Остаток вечера мы, очарованные друг другом, долго гуляли под проливным октябрьским дождем.

Через несколько дней мы стали неразлучны. Вместе сидели в библиотеках, писали курсовые, контрольные и рефераты, вместе были одержимы журналистикой. О ней говорили днями и ночами напролет. И даже лишили друг друга невинности в его квартире на диване, заваленном конспектами, под злободневный телерепортаж с места убийства криминального авторитета.

Уже тогда, будучи студентом, Алексей стал репортером и помощником самого знаменитого на тот момент телевизионного журналиста-экстремала, а я… Я училась, работала то в школе, то машинисткой в машинописном бюро и любила своего гениального друга. Со временем это «мы» стало чем-то само собой разумеющимся.

Мы поженились и поселились в коммуналке на Крюковом канале. Каждый продолжал заниматься своим делом: я – хозяйством, работой и учебой, а Алексей – карьерой. И хоть я без памяти любила мужа, время от времени становилось нестерпимо грустно оттого, что мне отводится место в тени. Мне тоже страстно хотелось подавать большие надежды. Однако, насколько это было возможно, уговаривала себя, что задача женщины вдохновлять мужчину на великие дела, и, как могла, самоотверженно варила борщи и стирала белье. Лишь по ночам я позволяла себе писать очерки, которые никому не показывала, боясь сравнения с гениальным мужем.

Алексей с упоением занимался выбранным делом. Получив диплом, сразу занял серьезную должность шеф-редактора на петербургском телевидении.

Времена тогда были тревожные, для журналистов опасные. Но Алексей чувствовал себя в этой обстановке как рыба в воде: он был полон смелых планов и амбиций. Он блистал. Его работу заметили московские телевизионщики, через некоторое время, когда нашему браку стукнуло ровно четыре года, его пригласили на один из московских телеканалов.

Я все это время испытывала гордость за любимого, но не замечала, как тоска и одиночество постепенно накрывали меня черным крылом. Алексей же, предчувствуя грядущие перемены, летал как на крыльях. Мне не хотелось ехать в Москву – туда, где не было родных и друзей, где была лишь его карьера и его успехи. Но все равно готовилась к переезду и поддерживала мужа в его мечтах о новой жизни в Москве и о том, как наша жизнь засверкает новыми красками.