Борис Ручьев - Стихи

Пересиливая муку
в полудреме и в бреду,
положу на сердце руку,
тихо встану и пойду.

В голодный час, напомнив о знакомом,
манят меня к себе издалека —
«звезда полей над ветхим отчим домом
и матери печальная рука».

Покрыв седины старым полушалком,
за двери дома тихо выйдет мать,
последний хлеб подаст она гадалкам
и обо мне попросит погадать.

И скажут ей:
— Гнездо родное свято,
храни, голубка, кровлю и еду...
Всегда на волю рвутся голубята,
покамест не нарвутся на беду.

А в мире вольном голод плечи сушит,
костер войны пылает до небес,
на землю птицы падают от стужи
и злых людей
непроходимый лес.

И, опалив в краях далеких перья,
не в силах жар и холод перенесть,
придет твой сын,
как нищий стукнет дверью
и на пороге тихо спросит есть.

Пшеничный корм наполнит кровью жилы,
железной крышей сын покроет дом.
И станет жить — легко, как деды жили,
засыпав к зиме горницу зерном.

И пусть сто туч плывет с огнем и громом —
железной крыши им не поломать...
Горит звезда полей над отчим домом,
от добрых слов
устало дремлет мать.

Я не сомну последний цвет на грядке,
усталых птиц не трону на лугу —
и в белых письмах, ласковых и кратких,
не в первый раз, родимая, солгу.

Я напишу, что жду в делах успеха,
живу пока в достатке и в чести,
что собираюсь к осени приехать,
из города невесту привезти.

Но промолчу о голоде и ранах,
о снежных ветрах, выстудивших грудь,
что далеко у моря-океана
от боли мне спокойно не заснуть.

И не скажу ни слова о метели,
что билась в окна зиму напролет,
что смерть сидела нянькой у постели
и вместо чаю подавала лед.

Что ни добра, ни хлеба мне не надо,
не надо зерен, павших без следа,
и в отчий дом с тесовою оградой,
конечно, не вернусь я никогда.

И с мертвыми лежавший долго рядом,
без солнышка, без ласки, без цветов,
в весенний день,
дыханием и взглядом
почуяв силы, с радостью готов —
в грозовый мир, где голод плечи сушит,
костер войны
пылает до небес,
на землю птицы падают от стужи
и злых людей живой дремучий лес.

Где я забыл о сказках и молитвах,
где выжег детский норов свой и страх,
где ждут меня друзья в пирах и в битвах
и женщины тоскуют в городах.

И боевым предчувствием удачи —
прекрасное, крылатое на взлет,
в руках моих не знавшее отдачи,
любимое оружие зовет.

Огнем каленный — скоро не устану,
мороженный — с дороги не сверну,
но если от друзей живым отстану —
всю жизнь свою и душу прокляну.
И я не знаю, где сложу я руки,
увижу ли когда глаза твои...
Благослови
на радости и муки,
на черный труд и смертные бои.

Я — из тех горожан,
у которых
в первый раз — под Магнитной горой —
юность в сердце зажглась, будто порох,
и просилась у Партии в строй.
Вместе с нами
в палатке, как дома,
со штабным телефонным звонком,
ни на час по примеру Парткома
не смолкал комсомольский Горком.

С каменистого дна котлованов,
с тяжким грузом работ и забот,
день и ночь по ступенечкам планов
поднимались мы, строя завод.
Наше —
с ленинским профилем —
знамя
становя во дворе заводском,
зяб ты с нами и парился с нами
на ветру,
комсомольский Горком.
В пору фронта, не мысля о тыле,
промедление ставя в вину,
словно в песне
и мы уходили...
Комсомольцы твои... На войну!
Сгоряча не жалеющих силы,
нас, порою обжатых врагом,
будто чудом — спасал от могилы
твой металл,
комсомольский Горком.

Тылом битвы, как видно, недаром
оставался ты, мир сторожа.
Был строителем.
Стал сталеваром.
Стал броней для своих горожан.
Не стареет душа в человеке,
если шел он с тобой прямиком...
Побратался ты с нами навеки,
дорогой комсомольский Горком.
Сколько душ
снарядил ты в дорогу,
вывел к Партии —в люди, в бои!
И, сменяясь в рядах понемногу,
молодеют отряды твои.
Значит, здравствуй на радость и славу,
в каждом сердце гори огоньком,
молодой, но партийный по нраву,
старый друг, комсомольский Горком.

Какой бы пламень гарью нас ни метил,
какой бы пламень нас ни обжигал,
мы станем чище, мы за все ответим —
чем крепче боль,
тем памятней закал.
...И я живу, не жалуясь на долю,
в пустыне, за полярною чертой,
привыкший к баням с ледяной водою,
привыкший к жизни трудной и простой.
Здесь — все пути-дорожки перевиты,
здесь — каждый вор отныне мне знаком,
здесь — битые, матерые бандиты,
раздобрившись, зовут меня «сынком».
И, не глухой к соседским разговорам,
я про себя нередко слышу сам:
«Парнишка, видно, был неважным вором,
в своей деревне лазил по дворам.
Уж больно заморенный он и слабый,
как захудалый пес промеж зверей,—
его, наверно, шибко били бабы
за масло, за сметану, за курей...»
В беде своей — суровы, нелюдимы,
измерив жизнь на свой кривой аршин,
не верят люди в честные седины,
не замечают чистый след морщин.
...Отпела песни юность.
Отмечталась.
Ушла моя жар-птица в перелет.
Уже сжимает чувства возмужалость
и сдержанность, холодная как лед.
Старухой стала девка-синеглазка,
в живой воде целебный дар исчез,
и не хватило хлеба старым сказкам,
чтоб верить им и требовать чудес.
И словно вовсе не было любимых,
живых девчат, не спящих до утра.
И надо вспомнить весны мне и зимы,
и подсчитать года свои пора...

Рожденный при царе, крещен в купели
в дому столетнем прадедов своих,
где входят в кровь, как воздух,
с колыбели —
желания, повадки, сказки их;
где по ночам — мы жались первым
страхом —
выл домовой,
яга стучалась в дом,
змей пролетал над крышей и с размаху
хлестал по окнам огненным хвостом;
где нам, мальчишкам, бабки нагадали:
по золотым жар-птицыным следам
за самым верным счастьем рваться в дали
к премудрым людям, к дивным городам;
людские притчи помнить слово в слово,
пройти всю землю вдоль и поперек,
добыть в бою —
из золота литого
заветный, непродажный перстенек.
С ним — яд не травит,
горе не калечит,
над ним — ни жар, ни стужа не вольны,
не страшно с ним идти врагам навстречу
и в мирный день, и в черный день войны.
С ним — год от году
ясный глаз яснее,
спокойней сердце,
жилистей рука,
с ним — человек в сто раз сильнее змея,
в сто раз бесстрашней лютого врага...
Но жили деды,
старясь от безверья
в далекий мир чудесных небылиц:
не довелось им рук обжечь о перья
никем еще не пойманных жар-птиц.
Из рода в род земной надел приемля,
хлеб добывая искони горбом,
с любовью деды веровали в землю,
всю жизнь
лукаво сомневаясь в том,
чего нельзя доподлинно потрогать
сухой ладонью собственной руки,
не раз в уме жалеючи,
что бога
им не пощупать... Руки коротки.
И, молча покоряясь божьей власти,
обид не причиняя никому,
не признавали счастья,
кроме счастья
до ста годов прожить в своем дому,
не быть в боях,
не мучиться разлукой,
тюрьмы не знать,
не нашивать сумы
и ни мечтой, ни службой, ни наукой
не утруждать мужицкие умы.
Но помер дед. И, родом сиротея,
сыны его на кладбище снесли —
безбожники, вояки, грамотеи —
наследники его святой земли.
...И, может, деду в мертвом сне приснится,
как, чернозем отряхивая с рук,
в семнадцать лет, приметив след
жар-птицы,
с его землей без слез прощался внук.