Борис Ручьев - Стихи

да жгли у дверей
золотые костры
на рыжих каменьях
Магнитной горы.

Мы жили в палатке,
как ветер, походной,
постели пустели
на белом восходе,

буры рокотали
до звездной поры
в нетронутых рудах
Магнитной горы.

А мы приходили,
смеялись и жили.
И холод студил нам
горячие жилы.

Без пляски в мороз
отогреться невмочь,
мы жар нагоняли
в походную ночь.

А наш гармонист
подыграл для подмоги,
когда бы не стыли
и руки и ноги;

озяб гармонист
и не может помочь,
озябла двухрядка
в походную ночь.

Потом без гудка
при свинцовом рассвете
мы шли на посты
под неистовый ветер

большим напряженьем
ветра превозмочь,
упрямей брезента
в походную ночь.

А мы накалялись
работой досыта,
ворочая скалы
огнем динамита.

И снова смеялись —
от встречи не прочь
с холодной палаткой
в походную ночь.

Под зимним брезентом
в студеных постелях
мы жили и стыли,
дружили и пели,

чтоб нам подымать
золотые костры
нетронутой славы
Магнитной горы.

Чтоб в зареве плавок
сгорели и сгасли,
как гаснут степные
казацкие сказки —

метельный разгон,
ураганный надрыв
стремительных ветров
Магниткой горы.

Чтоб громкий на версты
и теплый на ощупь,
как солнце, желанный
в походные ночи,

на тысячи створок
окошки раскрыл
невиданный город
Магнитной горы.

Мы жили да знали
и радость и горе,
забрав, будто крепость,
Магнитную гору...

За рудами суши,
за синью морей
красивая слава
грохочет о ней.

Мы жили да пели
о доле рабочей
походною ночью,
холодною ночью...

Каленая воля
бригады моей
на гордую память
осталась о ней.

Мы жили, плясали
без всякой двухрядки
в холодной палатке,
в походной палатке...

На сотни походов,
на тысячи дней
заветная песня
осталась о ней.

Ну что же! И раньше свидания были,
за долгие годы до нашего времени,
и каждое слово каждой любимой
пахло черемухой, пахло сиренью.
Вечерним покоем, закатной усладой,
в больших городах и в слободке любой,
в садовых аллеях, в плену палисадов
благополучно гуляла любовь.
А в городе нашем нет признаков юга,
сады не успели подняться от ног.
Но я, между прочим, ответил подруге:
— Конечно же встретимся,
сходим в кино!
Кончается лето, и серая осень
туманом распустит косые дожди.
Кончается лето... И завтра же в восемь
я буду свободен, ты только зайди!
Квартиру мою и ребенок отыщет,
напротив нее, на большом пустыре,
недавно построен огромный домище,
без крыши стоит он пока, без дверей...—
Мы так и условились — лучше не надо.
И время прошло, как большая вода.
...Но как посчитаешь себя виноватым
за то, что девчонку не встретил тогда?
Она отыскала проулок знакомый,
пошла осторожно в далекий конец,
но так и не видела нужного дома,
тревожно задумавшись обо мне.
И я, как слепой, по квартире шагая,
до сумерек глаз не отвел от окна
и думал о том, что моя дорогая
такая неверная — в мире одна.
Да так бы запала на сердце обида,
чтоб первым укором сказаться потом,
но с горя я словно прозрел и увидел —
смеется в глаза мне огромный тот дом.
Он за ночь стал разом нарядней и выше —
такому вовеки не постареть,
заря проходила железною крышей
и пала в зеркальные стекла дверей.
А сутки назад полноправно и четко
леса нависали над каждой стеной...
Я так и подумал: искала девчонка,
на дом поглядела,
прошла стороной.
Но я уж зато посмеялся при встрече
на редкость, до слез, до сердечных глубин.
Конечно, не станешь оплакивать вечер
за капельку грусти, за море любви.
Прости, дорогая! Ведь смех не случаен.
Смешно до последней слезинки, когда —
мечтая о городе — не замечаем,
как быстро мы строим свои города.

Снова песня про сыву зозулю
запевается в наших краях...
Небеса над зарею заснули,
и тоскует коханка моя.

Я не смел упрекать и браниться,
ни грустить, ни смеяться не смог —
опустила сухие ресницы,
голубой закусила платок.

Только каждый
зачем-то поверил
в то, что, чудом пустившись в полет,—
в нашей комнате сказкой вечерней
Украина минутку живет:
с подоконников — ветер медовый,
потолком — колыхается гай,
золотою днепровской водою
ударяет закат в берега...

И, минуя края дорогие,
по тоннелям, по грому мостов,
по дорогам России
на Киев
много скорых летит поездов.
Ты готова в полет, вырастая,
птицей грустной над песней паря,
полететь за последним составом,
за летучим огнем фонаря,
чтобы родина встретила лаской,
приказав голосами садов:
век люби мои были и сказки,
по обрывам ходи за водой!
Отпущу.
Да не слажу с собою.
И, почувствовав силу свою,
как последнею — первой любовью
крылья срежу и сердце скую.

От степей, запаленных кострами,
от Магнитной горы
никогда
не поедем в далекие страны
голубые искать города.
По России —
от стойбищ оленьих
до Карпатских и Брянских лесов —
небывалое землетрясенье
начинается с наших высот.

Я когда-нибудь вспомню, старея,
расскажу, как смеялся и пел
в котловане восьмой батареи
на холодной подземной тропе.

Ты спокойно стоишь над закатом.
Всходят звезды. И гром над тобой.
И летят по земле эстакады,
осыпаются скалы в забой.

И не спит и волнуется город,
разметавшийся в камнях и мгле
на каленном жарою просторе,
на размытой дождями земле...

А когда высоко и богато
в третий раз зацветут тополя —
на последнем полете заката
зорний город увидит земля.

От волненья пройдусь и устану,
оглянусь, не увижу следов.
И под звезды взорвутся фонтаны,
и над звездами крыш и садов.

Справим пир до полуночи поздней
и отправим пятьсот телеграмм,
чтобы знали про нас и про звезды
города, незнакомые нам.

Вспомним тучи.
Как жили под ними,
как любили и славили юг.
И стаканы спокойно поднимем
за великую силу свою.

Ты стоишь. Нет огня у заката.
Только полночь и тьма над тобой.
Незаметно летят эстакады,
глухо падают камни в забой.

Поздно. Спой на спокойствие улиц,
как в далеких днепровских гаях —
закувала та сыва зозуля
в тоскованье о наших краях.