Борис Ручьев - Стихи

Мы жили в палатке
с зеленым оконцем,
промытой дождями,
просушенной солнцем,
да жгли у дверей
золотые костры
на рыжих каменьях
Магнитной горы.

Ты о первой родине
песню начинаешь,
и зовут той песней —
крепче во сто крат —
пашни да покосы,
да вся даль родная,
да озер язевых
зорняя икра,
да девчата в шалях,
снежком припорошенных,
озими колхозной
ядреные ростки...
И не бьется в сердце
ни одна горошина
давней, доморощенной,
избяной тоски.
...Ты о нашем городе
песню запеваешь,
и зовется в песне
родиной второй,
нас с тобой на подвиг
срочно вызывая,
до последней гайки
наш Магнитострой.
Может, послабее,
может, чуть покрепче
я пою о том же...
И — навеселе,
как родня — в обнимку,
на одном наречье
ходят наши песни
по своей земле.
Эта дружба затевалась
не на случай, не на срок,
шла по снегу и по пыли
всех исхоженных дорог.
Вместе бросили деревню
и отправились в отход,
начинали вместе строить,
строим, выстроим завод.
На одной подушке спали,
вместе пили «Зверобой»,
на работу выступали
с красным флагом — будто в бой.
Хлеб делили, соль делили,
жизнь делили, как табак,
и по графику носили
разъединственный пиджак.
Каждый праздник, как награду,
получали от страны
то — рубахи из сатина,
то — суконные штаны.
Только вспомни, как, бывало,
первый вечер, первый год,
мы певали под гармошку
без подсказок и без нот:
«Ты, гармошка,— сине море,
я — игрок на берегу...
Лет семнадцати девчоночку
себе поберегу...»
А теперь, вздохнув глубоко,
папиросу прикурив,
я скажу тебе такое,
что и прежде говорил:
«Если ты ее полюбишь
либо дорог станешь ей,—
отойду я от девчонки,
первой радости моей.
Смех забуду, всех забуду,
тыщу раз вздохну на дню,
на замок закрою сердце,—
друга в сердце сохраню...»
Только надо так договориться,
в жар любой,
в любую гололедь,
дружба не снежинка и не птица,
что по ветру может улететь.
Все проверь,
за правду не серчая,
и запомни: в жизненном строю
за твою походку отвечаю,
как и ты
ответишь за мою.
Я тебя ценю не за улыбку,
что как солнце в середине дня,
даже шаг, похожий на ошибку,
отдается в сердце у меня.
Зори меркнут, тучи ходят рядом,
как свинец, становится вода...
Может, я ругаюсь злей, чем надо,
слишком хмурю брови иногда.
Кривду всю покуда не порушив,
вечной правде верная сполна,
бьется насмерть
и за наши души
слава наша — родина-страна.
Может, не додружим, не достроим,
может, завтра,
может, через час
выйдем мы с ровесниками строем,
унося винтовки на плечах.
В бой так в бой,
на битву, а не в драку,
жизнью став на самом берегу,
как шагнем мы в первую атаку,
в первый раз ударим по врагу?..
Если же отступишь перед тучей,
по руке ударишь в черный срок
и уйдешь, ничейный и колючий,
перепутьями чужих дорог,—
на минуту камнем станет нежность,
ты иди,
не думай обо мне...
Встречу я тебя, товарищ, тем же,
чем врага встречают на войне.
И тогда-то —
сердцем,
а не речью
всей России в мировом бою
за твою походку
я отвечу так же,
как отвечу за свою.
А покамест друг у друга
ты в долгу и я в долгу.
Если в жизни станет туго,
чем захочешь — помогу.
Если я скажу сурово,
вдруг обижу невзначай,
ты найди суровей слово,
той же дружбой отвечай.
А сегодня утром ясным
по уставу, в свой черед,
выступаем с флагом красным
на великий фронт работ.
Сердце просится наружу,
не толчок дает — скачок.
Вместе — служба,
вместе — дружба
и матерый табачок.

Мастер Джемс,
по-своему речистый,
в отдых мне беседа — сущий дар.
Ты у нас слывешь специалистом,
ну, а я —
пока что кочегар...
Третья смена примет экскаватор,
и тогда, предчувствуя покой,
здесь присядь,
чуть-чуть сутуловатый,
угости душистым табаком.
После дня рабочего напора,
просто так,
по должности — вдвоем
этаким толковым разговором,
отдыхая, душу отведем.
Плохо, что в беседе перебои,
хоть крепка в пожатиях рука,
каждый день,
работая с тобою,
говорим на разных языках.
А причина этому простая:
только два годочка отступя,
я, по роду-племени крестьянин,
коней пас по троицким степям.
Стройка мне не обошлася даром,
и, подумав прожитому вслед,
путь от пастуха до кочегара
называю первой из побед.
Помолчи же,
выслушай, как надо,
я по-русски здорово речист...
Знаю: ты пришел
из Колорадо,
сам пришел,
как верный коммунист.
Знаешь ты походы безработных,
полицейских тюрем тесноту,
и сейчас в работах и заботах
ты — на самом боевом посту.
И теперь на честном коммунисте,
на тебе,
как давняя печать,
только и осталось
званье — мистер,
сказанное чаще невзначай.
Прошлое осталось для расплаты,
и, его ничуть не позабыв,
ты, да я,
да друг наш экскаватор
стали точкой мировой борьбы.
Сколько их?
Никто не сосчитает
малых точек на большой земле —
в Англии, в Америке, в Китае,
в дальних странах,
неизвестных мне.
И моих товарищей по росту,
по ночам, на зорьке, до гудков
мучает бессонница не просто
у машин,
моторов
и станков.
Да и мне покамест
нет покоя,
дни коротки,
ноченьки долги,—
снится мне железо под рукою,
бьют меня по пальцам рычаги.
И прошу,
товарищ, а не мистер,
согласись, товарищ,
в час любой
обучать меня «на машиниста»,
чтобы стал я наравне с тобой.
Не беда, что говорим мы розно,
переводчик наш
поет в груди —
человек я малый, но серьезный,—
ты за мною сердцем последи.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Сумерки окутывают плечи,
самокрутки выкинуть пора...
Мастер Джемс,
прощаясь в этот вечер,
руку жал приветливей и крепче,
чем в другие дни и вечера.