Евгений Евтушенко - Катер связи

ну, а он — высоко-высоко...

7 Е. Евтушенко

ОСЕНЬ

Внутри меня осенняя пора.

Внутри меня прозрачно и прохладно,

и мне печально, но не безотрадно,

и полон я смиренья и добра.

А если я бушую иногда,

то это я бушую, облетая,

и мысль приходит, грустная, простая,

что бушевать — не главная нужда.

А главная нужда — чтоб удалось

себя и мир борьбы и потрясений

увидеть в обнаженности осенней,

когда и ты и мир видны насквозь.

Прозренья — это дети тишины.

Нестрашно, если шумно не бушуем.

Спокойно сбросить все, что было шумом,

во имя новых листьев мы должны.

Случилось что-то, видимо, со мной,

и лишь на тишину я полагаюсь,

где листья, друг на друга налагаясь,

неслышимо становятся землей.

И видишь все, как с некой высоты,

когда сумеешь к сроку листья сбросить,

когда бесстрастно внутренняя осень

кладет на лоб воздушные персты.

РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД КЛЯЗЬМОЙ

Я шел по берегу вечернему,

где сосны редкие, сквозные.

По Клязьме с тихими вращеньями

разводы плыли нефтяные.

И размышлял я не без вескости,

что мы (от века скрыться негде!)

замутнены, как воды вечности,

да и одной ли только нефтью...

Я сам от этого поморщился.

Ход мыслей был довольно плосок.

Я сел послушать, как бормочется

зеленым иглам на откосах.

Коптил вдали заводик — болшевский.

От сосен шелест шел да шепот,

а я сидел и думал: «Боже мой,

как я состарился, должно быть!»

А почему? Да потому, что я,

себе придумывая бремя,

не жил, как сосны, потонувшие

в свеем же лепете и бреде.

100

Их вырубали потихонечку.

Ножами тупо их саднили.

Под ними с хриплым патефончиком

галдели, пили и сорили.

Но, даже не оставшись в целости,

стоят, на это не пеняя,

свой долг задумчивого шелеста

все так же строго выполняя.

Шуршат, с природой обрученные,

в часы дневные и ночные,

не глядя ни на копоть черную,

ни на разводы нефтяные...

Еще я наблюдал из рощицы,

в задорный вслушиваясь гомон,

как шли девчонки-фрезеровщицы

к реке по берегу другому.

Они устали все, наверное.

В столовке чуть перекусили,

а после по обыкновению

стояли где-то в магазине.

Но было столько в них свечения,

когда они спускались к ивам,

что я подумал — нет священнее

природной тяги быть счастливым.

Они снимали платья, тапочки,

в реке визжали несолидно.

И пели. Песни были так себе,

но чем-то трогали их, видно.

101

А невдали в закате брезжущем,

острижены и грубоваты,

стараясь выглядеть небрежнее,

стояли юноши-солдаты.

Наверно, были на учении.

Попробуй сам поди поползай!

Но то же самое свечение

в них было, скрытое под позой.

Солдаты, шуточки подбрасывая,

курили «гвоздики» картинно.

А рядом, самая прекрасная,

река вперед себя катила.

А я смотрел, смотрел, завидуя,

к себе же ощущая жалость,

и вера в истины забытые

во мне тихонько воскрешалась.

102

ДАВАЙТЕ, МАЛЬЧИКИ!

Я был жесток.

Я резво обличал,

о собственных ошибках не печалясь.

Казалось мне —

людей я обучал

как надо жить,

и люди обучались.

Но —

стал прощать...

Треволсная примета!

И мне уже на выступленьи где-то

сказала чудненький очкарик-лаборантка,

что я смотрю на вещи либерально.

Приходят мальчики,

надменные и властные.

Они сжимают кулачонки влажные

и, задыхаясь от смертельной сладости,

отважно обличают

мои слабости.

Давайте, мальчики!

Давайте!

Будьте стойкими!

Я просто старше вас в познании своем.

Переставая быть к другим жестокими,

103

быть молодыми мы перестаем.

Я понимаю,

что умнее —

со стыдливостью.

Вы неразумнее,

но это не беда,

ведь даже и в своей несправедливости

вы тоже справедливы иногда.

Давайте, мальчики!

Но знайте, —

старше станете

и, зарекаясь ошибаться впредь,

от собственной жестокости устанете

и потихоньку будете добреть.

Другие мальчики,

надменные и властные,

придут,

сжимая кулачонки влажные,

и, задыхаясь от смертельной сладости,

обрушатся они

на ваши слабости.

Вы будете —

предсказываю —

мучиться,

порою даже огрызаться зло,

но все-таки в себе найдете мужество,

чтобы сказать,

как вам ни тяжело:

«Давайте, мальчики!»

104

Пришли иные времена.

Взошли иные имена.

Они толкаются, бегут.

Они врагов себе пекут,

приносят неудобства

и вызывают злобства.

Ну, а зато они — «вожди»,

и их девчонки ждут в дожди

и, вглядываясь в сумрак,

украдкой брови слюнят.

А где же, где твои враги?

Хоть их опять искать беги.

Да вот они — радушно

кивают добродушно.

А где твои девчонки, где?

Для их здоровья на дожде

опасно, не иначе —

им надо внуков нянчить.

105

Украли всех твоих врагов.

Украли легкий стук шагов.

Украли чей-то шепот.

Остался только опыт.

Но что же ты загоревал?

Скажи — ты сам не воровал,

не заводя учета,

все это у кого-то?

Любая юность — воровство.

И в этом — жизни волшебство

ничто в ней не уходит,

а просто переходит.

Ты не завидуй. Будь мудрей.

Воров счастливых пожалей.

Ведь как ни озоруют,

их тоже обворуют.

Придут иные времена.

Взойдут иные имена.

106

к .

НЕУВЕРЕННОСТЬ

Самоуверенность блаженна,

а неуверенность грешна.

Души подспудные броженья

подергивает льдом она.

Я суеверно не уверен.

Скрывая внутренний испуг,

то в чем-то слишком неумерен,

то слишком скован я и скуп.

Себе все время повторяю:

зачем, зачем я людям лгу,

зачем в могущество играю,

а в самом деле не могу?!

Что, — вдруг поймают, словно вора,

и я, для всех уже иной,

обманщик, шулер и притвора,

пойду с руками за спиной.

И не дает мне мысль об этом

перо в чернила обмакнуть...

О, дай мне, боже, быть поэтом!

Не дай людей мне обмануть.

107

Из

Будем великими!

ранних стихов.

Жизнь делает нас маленькими часто,

возможное величие губя.

«Ты маленький!» — вокруг шипят несчастья,

подстерегая мстительно тебя.

«Ты маленький!» — хохочет быт глумливо,

заботами и дрязгами круша.

«Ты маленький!» — грохочут в небе взрывы,

тебя в тра'ву вдавив, как мураша.

«Ты маленький! — стучит бесстрастно маятник. —

Ты никуда от смерти не уйдешь!»

«Ты маленький! Ты маленький! Ты маленький!» —

в ладоши бьет, приплясывая, ложь.

Но помни в самой трудной полосе,

назло всей дряни мира не отчаясь:

еще под сердцем матери качаясь,

мы изначально гениальны все.

Ты человек. Тебе лишь то под стать,

что подобает всем бессмертным ликам.

Надумана задача — стать великим.