Натали Якобсон - Ангел рассвета

Есть у них домовые духи? Судя по пробегающим теням и тихим постукиванием под полом, иногда смеху, вполне могли и завестись или все, что ей кажется сегодня это последствие слишком сильного и недавнего припадка. Такое ведь очевиднее всего. Что только не привидится человеку, который полчаса назад сотрясался от чуть ли не эпилепсических судорог. Но раньше у нее это слишком быстро проходило, а сегодня нет.

Домовые? Смешно! И если судить по прочитанным колонкам из справочников, то жутко. А потом начнутся холодный пот во сне, давление на грудь чьих-то когтистых мохнатых лапок, перекрывающее дыхание, пропажа вещей, погром на чердаках и удушение в ночной час. А потом рассказы бродяг у костров, обрывки которые она так любила слушать, и продолжала слышать еще долго после того, как уже давно миновала разговаривающих, восставали один за другим. А потом ей начнется мерещиться полтергейст, и вещи в помещение полетят, станут падать и рушиться сами собой, стулья пойдут в пляс, рояль заиграет сам собой, будут хлопать двери. А потом комнату наполнят крошечные эльфы-пикси, которые уже могут жить в саду на цветах, окрашивая их в яркий, но темный оттенок. А потом она подумает с полной уверенностью, что чернокожие жрецы вуду заметили ее по дороге и теперь колдуют на нее, втыкая иголки в тряпичную куколку с золотыми кудрями, олицетворяющую того, на кого наводят чары. И хорошо, если все не закончится тем, что ее придется отправить в одну из привилегированных и очень дорогих клиник, к психологам, которые будут скрывать, что ребенок высокопоставленных особ тронулся умом.

Однажды проходя мимо костра, где велась привычная ночная беседа, Николь случайно услышала разговор. Это было темной ночью недалеко от Вье-Карре. Она свернула за фасад какого-то старинного особняка и увидела нечеткие очертания фосфоресцирующих фигур у притушенного фонаря. На него будто сел огромный мотылек, и прежде яркий свет стал размытым пятном, светились только фигуры.

Но голоса донеслись до нее раньше, чем она увидела говоривших, звучные, но однотонные – неземные голоса, большее похожие по звучанию на музыку, чем на согласование букв. И язык был каким-то чужим, ни английским, ни французским и даже ни арабским. Ни одним из наречий мира его назвать было нельзя, но, как ни странно, она все понимала, будто говорила на том же диалекте, что они всю жизнь. Разговор звучал, будто в ее мозгу.

– Сейчас? – первый голос говорил под нежный аккомпанемент шуршания трепещущих крыльев.

– Еще рано, она ничего еще не вспомнила. Она просто не узнает, – второй голос был более волевым и сильным, хотя красивым, как женский, но звуки с резким нажимом будто разили огнем.

– Не узнает? – некто встрепенулся всем своим нематериальным телом.

Но она узнала, божественно красивый лик светящийся сам по себе, поодаль от фонаря показался ей странно знакомым. И аромат лилий. И нежность в голосе. Трогательная, пронзающая сердце нежность. И даже тихое поскрипывание кончика меча второго собеседника, чертившего какие-то линии на камнях мостовой. Николь только заметила, что у него были золотые кудри, как у нее, больше ничего. Фасад дома с неосвещенными окнами за ними казался мертвым, Николь не сразу поняла, что фигуры говоривших висят над оградой, почти касаясь высокого плафона фонаря. Его, правда, накрыла какая-то дымка, и свет стал более призрачным, чем даже на сцене. Это был будто бы свет из иной реальности.

– Это его лицо, – нежная рука легла на более твердую, рассыпались крошевом по воздуху и тут же исчезли, не долетев до края его одеяния, белые лепестки, – его лицо…

Сколько боли было в этом голосе, сколько томления и тоски. Целая гамма болезненных ощущений, больно ранивших любого, кто даже просто улавливал их слухом.

– И его мысли, – добавил второй все так же непоколебимо, но как будто более мягко, а потом пронесся над тишиной едва уловимый вздох, просто шелест ветерка в листве, а не вздох. Но ветра-то сейчас не было.

– Но ведь это правильно… – и опять тихое сожаление. – Он всегда был великолепен. Даже раньше нас.

– Вспомни, что есть теперь, с ней будет тоже, – теперь в тоне звучала ярость, праведный гнев и вроде бы ревность. – Кто устоит? А это уже у нее в крови.

Меч резче царапнул по асфальту. Запахло чем-то жженым, и фонарь тихо скрипнул, а по чьей-то закрытой ставне забегали то ли светляки, то ли оранжевые искорки пламени, но окно не пылало, огоньки просто скользили по нему, будто сорвавшиеся с острия меча и отлетевшие в него.

– Но ведь мы не допустим. Оправдаемся потом как-нибудь, но, главное, не допустить этого сейчас. Снова будем мы и третий… – он легко и с надеждой подался вперед к собеседнику, и крылья его встрепенулись. – Все будет, как раньше, до того, как он ушел… Как раньше… Это ли не прекрасно?

Энтузиазма не было, надежда казалась горячей, но не искренней.

– Нет, как раньше не будет никогда, – более откровенно возразил златокудрый собеседник, в голосе не зазвенело стальной нотки, но проскользнула непререкаемость, он не хотел лгать ни себе, ни другим. Больше не хотел.

Кажется, было тихое «обернись», но не слово, только движение после неуловимой команды. Николь смотрела на них, а они на нее всего миг, а потом она не смогла даже точно вспомнить, что она видела. Фигуры исчезли, но фонарь очень долго еще оставался тусклым и лишь позже засветился более ярко, как и положено, чтобы не отличаться от ряда остальных фонарей на улице. Потом надо будет прийти в то же место и проверить, нет ли там царапин на мостовой или каких-то тайнописей, сделанных кончиком меча. Если только все это не было просто иллюзией. Фигур, парящих во мгле, больше ведь не было, но все еще остались в ее мозгу голоса, а в ноздри все еще ударял восхитительный аромат лилий.

– Никогда он не станет другим, никогда, – все еще доносились до нее чьи-то сокрушения и предостережения. – Это те же задатки, что у него, тот же соблазн. Он не вернется, но она… должно же быть что-то и для нас, что-то взамен ему, потерянному…

– Но ведь это он и есть, – веско возразил более строгий тон.

– Да, это он, наконец-то, снова он, как тогда… – речь стремительно обрывалась, будто пространство уносило от нее отголоски разговора. Но обрывки фраз: «он…», «она…», «неизбежно…», «все так же…» и «нет, уже совсем не так» – все еще доносились до нее. Если бы она могла понять, о чем велся тот разговор. Возможно, она тогда была близка к пониманию, но говорившие исчезли так же стремительно, как внезапное озарение. Даже сейчас она могла припомнить уже только обрывки разговора, но всегда что-то ускользало. Уже даже не представлялось возможным вспомнить все целиком.

Николь поднялась по лестнице на второй этаж, безразлично проходя по ступенькам мимо многочисленных бесценных полотен живописцев, развешенных диагонально по стене каждая выше другой. Рюкзак был небрежно брошен на первую подвернувшуюся софу. Плечо уже устало от ноши. Вероятно, если самой разбрасывать повсюду вещи или просто небрежно к ним относиться, то домовым надоест таскать из дома то одно, то другое, а потом приносить взамен не пойми что.