Натали Якобсон - Ангел рассвета

Николь совсем не удивлялась тому, откуда это все взялось в ее голове. Все это, как будто должно было быть. В памяти все уже заложено и разбужено будоражащим, но мягким запахом какао или кофе, поэтому ей не страшно. Точно такие же дымящие чашки стоят перед ними двумя на столе в ночном кафе, только напиток в чашке ее визави стынет, и дым от него замерзает в пар. Что же это за дыхание, которое способно превратить кипяток в сосульки. Когтистая рука тянется к ней через стол, ложится темным пятном на белую скатерть и крепко сжимает ее запястье. Когти в несколько раз оборачиваются вокруг него. Она даже не вздрагивает, а за ее спиной за соседним столиком слышится шепот, кто-то, кажется, его зовут Люкени, рассказывает об убийстве, которое он замышляет, и издает издевательский смешок.

– Смотри, как легко я им управляю, – шепчет ее спутник, жуткую сущность которого все кроме нее дипломатично стараются не замечать, и сама Николь смотрит на него пустыми бесстрастными глазами. Она знает, что он все равно не выпустит ее запястье. – И той, кого он убьет, тоже, сумасшедшими всегда легко управлять, они уже наполовину мои… наши. Теми, кто склонен к сумасшествию легче. А она склонна. И вся ее семья тоже. Знаю, ты хочешь напомнить, что они всю ночь терпели нас во дворце, но они были должны. Никогда не благодари тех, кто тебе должен и не щади никого.

А запах кофе все струится по воздуху, даже леденящий холод его дыхания не может потушить ее любимый шоколадный аромат, но стоит ему только сильнее дохнуть, и от его вздоха воспламенится лед, если он захочет. Только ему не хочется действовать напрямую, куда приятней исподтишка, используя людей, как марионеток. Он считает их живой глиной, а себя скульптором. Он сидит, как горгулья в Венеции, в мастерской ее хозяина, в высокой нише окна, и наблюдает за тем, как она делает скульптуры. Он считал, что она все должна уметь. Но никто, кроме нее его не видел. Надо быть осторожными, ведь есть же еще и инквизиция. Они не дремлют, но он часто наблюдает за ними и шепчет им на ухо, а потом радуется тому, что создал ад на земле.

Он хохочет по ночам в мастерской Николь, и она зажимает уши руками, потому что от его громкого смеха из них идет кровь, а подмастерья в соседних комнатках думают, что она говорит с ангелами, потому что он очень изобретателен. За это ее и уважают. За талант, дарованный ангелами. О, да он был ангелом. Все лишь немного наоборот, но рассказывать об этом никому нельзя.

– Я сделаю тебя великой, моя девочка, только будь со мной, вернись ко мне, – шепчет вкрадчивый голос после того, как в их очередной ссоре она снова победила. – Все, что захочешь, будет твоим, все уже наше.

А там, в венском кафе, она хотела попросить его, чтобы он дохнул на занавески и воспламенил всю улицу. Пусть будет пожар. Пусть убийство, о котором он говорил, а он, несомненно, был прав, произойдет уже после пожара. Пусть все знают, что в Вене побывал дьявол, прошелся по городу, принося огонь и колдовство. Но такие игры любит она, а не он. Ей противна даже мысль о конспирации. Куда еще, если они и так гуляют у всех на виду, красотка и монстр из преисподней, одетый по моде того времени, в котором они есть сейчас. А сколько было времен? Сколько раз он просто прикрывал плащом свои потрепанные кожистые крылья, и они шли вместе рука об руку, смущая своей противоположностью всех. Свет и тьма. Невинность и зло. Красота и пугающая уродливость. Все, по его понятиям, правильно, то есть ненормально. Жаль только, что в основном придется придерживаться его правил, но когда-нибудь все будет так, как захочет она.

Вкус кофе бывает приятным только, когда оно теплое. Давай выпей, согрейся , но Николь вдохнула аромат еще только раз и отставила чашку. Не сейчас.

Откуда она помнит все это? Или же просто сочиняет? А может, ей это только снится? Но ведь она не спит. Значит, это запах кофе вызвал у нее странную галлюцинацию. Николь отставила чашечку назад на прикроватный столик, надеясь таким образом избавиться от видений. Про Вену или Венецию она действительно больше ничего не вспомнила, но на смену ей тут же пришли другие образы.

Флорениция. Ее страсти, ее художники.

– Не рисуй меня! – предупреждает она, но Боттичелли уже берется за кисть, чтобы нарисовать золотоволосую богиню, пришедшую к нему из ночного мрака и темную тень крылатого демона за ее спиной. Позже именно эту картину он и сжег первой, потому что она оказалась живой и чуть не свела его с ума. Он слишком нескоро опомнился только после того, как все его лучшие работы очутились в очищающем костре инквизиции. А что в них было плохого, собственного говоря, он сжег свои обычные картины, только потому, что одна из них, колдовская, доводила его до безумия. Она же предупреждала «не рисуй», но он нарисовал и поплатился за это. Безумие длилось долго, он даже взялся за библейские темы, чтобы искупить грех. Это было, как серый сон вместо жизни, и Николь было жаль человека, который так тяжело спит. Он даже не хотел, чтобы она заглядывала в окно его мастерской. А потом наступило пробуждение, но картина уже была сожжена. Венера на чудом уцелевшем полотне о своем рождении из пены морской была лишь блеклым отражением той, которую он нарисовал и уничтожил, потому что боялся ее спутника, ее второй сущности за плечами и собственного наполнившегося адской жизнью полотна. Конечно, никому неприятно, когда демоны размазывают твои краски, меняют картину, заставляют персонажи на ней двигаться, как в зеркале, и ты сам живешь, как в зазеркалье, смотря на это, а по ночам в твоей мастерской звучит дьявольский хохот и даже красота богини не способна защитить от пронизывающего страха. Зато она способна ослепить. Художник стал близоруким, хоть и скрывал это, а его руки потом так одеревенели, что почти не слушались и едва могли держать кисть. Несмотря, на аутодафе собственных работ, он был наказан, и, как считал спутник Николь, вполне заслуженно. Он не жалел никого. В этом ведь, в конце концов, его сущность. Она понять не могла, почему он так носится с ней самой. Быть может, потому что она и вправду его вторая сущность. Во всяком случае, она знала одно, ее он никогда не оставит.

Бетховен оглох от ее красивого голоса. Ночные беседы с дьяволом неизменно к этому ведут. А она сидела при луне по другую сторону стола от него и говорила, голосом, подобным музыке, медленно отнимающим слух у собеседника. А он-то думал, что беседа с ангелом исцеляет, но дьявол всегда стоял на пороге, прижимаясь к косяку.

Аттила знал о смерти и принял ее, потому что она отказалась явиться ему второй раз в сумерках в горах, где над пропастью рядом с ней парил ее отец. Отец? Да, она называла так дьявола. Зов варвара разнесся над уже пустыми горами, и она услышала его в своем склепе, проснулась, и ей обожгло горло, когда он выпил яд, но черные крылья не позволили ей подняться.