Александр Шумилин - Ванька-ротный

— Ну что, капитан! Все ребята разъехались, а ты всё сидишь? — сказал он.

— Ты тоже сидишь. У тебя такая работа! Тебя посадили сюда, ты и присматриваешь за мной.

— Ну что ты! Ты ошибаешься, капитан! Я рапорт подал на медицинскую перекомиссию. У меня что-то внутри болит, а медики пишут — здоров.

— Не заливай! За всеми ты |нюхаешь|. Я тебя с первого дня заметил |увидел|. Ты делаешь нужное дело. Задаешь ребятам |провокационные| вопросы, ловишь каждое слово налету, ждешь, что человек тебе ответит. В столовой ты встречаешься со своим сотрудником |и ему что-то передаешь|. Ты не знаешь, что я разведчик. А разведчики — народ |люди| наблюдательный, каждый шорох, шепот и мелочь подмечают. Ты, на мой взгляд, работаешь топорно и грубо. Тебя сразу видно по бегающим глазам и отвисшим ушам. Мне |тебя| таиться нечего. Причина есть, почему я тут долго сижу |почему меня тут долго держат|. Я прогулял срок явки ... Ответ на запрос из госпиталя придет и решат, что делать со мной. Видишь, ты мне задал туманный вопрос, а я |говорю всё на чистоту| ответил тебе исчерпывающе и всё на чистоту. Мне нечего таиться. Что заслужил, то и понесу. А ты мне заливаешь про какую-то комиссию.

Старший лейтенант скоро ушел и больше в избу не вернулся. Возможно, вместо него прислали другого. А мы сидели на нарах, играли в карты и рассказывали случаи про войну. Никто из ребят на свою судьбу не жаловался, и даже наоборот, бардачок на войне преподносили как |шутки| бравые похождения, как юмор и как забаву. Сидевшие в резерве офицеры по-разному воевали. Одни получили ранения и успели побывать на передовой. Были и такие, что отсиживались в тылу, служили в прифронтовой полосе, пороха не нюхали и страшно фронта боялись. Всяк дорогу войны шел по своему пути. А кто зацепился крепко руками и зубами, боялись передовой, как кромешного ада.

Я знал, что меня засекли с поездкой в Москву. Я |, правда,| это и не скрывал, у меня на предписании из госпиталя был поставлен штамп московского военного коменданта. Продовольственный аттестат, выданный в госпитале, мне заменили в Москве при выдаче продуктов. Предписание и аттестат я сдал по прибытию в резерв. Теперь я сидел и ждал, когда меня вызовут для объяснений. Прошло несколько нудных и однообразных дней. И вот однажды утром за мной прислали связного. Меня вызвали в штаб запасного полка.

В большой комнате за длинным столом сидели: полковник, подполковник и два майора |и капитан|. На вопрос, где я был, я без заминки и секунды промедления ответил:

— В Москве!

— Где ты там жил?

— Дома!

— Сколько суток?

— С дорогой туда и сюда ровно семь!

— Ладно, иди! Будет решение — вызовем.

Когда я услышал слово «решение» — сердце на секунду сжалось и остановилось. Я почувствовал, что внутри что-то давит. Но я тут же сделал глубокий вдох, повернулся и вышел. Они смотрели мне в спину и выжидаючи молчали. Я вернулся в избу.

— Ну как? — спросили меня ребята.

— Как-как? Трибунал! Что вы, не понимаете? За самоволку в военное время положен расстрел.

— Ну да!

— Вот тебе и ну да!

— А ты как же?

— А что я, собственно, должен делать? Орать «караул»? Помогите! Простите! Я больше не буду! Ты когда в атаку идешь, тоже орешь: мама я больше не буду. |Мы ходим в разведку, жизнь висит на волоске, каждую секунду ждешь удара пулей в живот.| Мы в разведку ходим молча. Не знаю, как вы. Тут жизнь висит на волоске, каждую минуту ждешь пулю в живот, и ничего, идешь и молчишь.

На следующий день меня снова вызвали в штаб и молча вручили опечатанный сургучом пакет. По углам и в середине красовались застывшие на сургуче печатки. Я расписался в журнале за получение пакета. Мне сказали как добраться до штаба 39-ой армии.

— А какое решение?

— Сдашь пакет, там твое дело и решат.

Я вышел на улицу, дыхнул морозного воздуха и почему-то подумал:

— Вот хорошо, что сразу не решили. А могли и сразу расстрелять. Показательный суд и перед строем расстрел. Теперь легче, теперь двое суток отсрочки, теперь пока до штаба армии доберусь, двое суток буду на этом свете, время хватит перед смертью обо всем подумать |поразмышлять|.

Я, конечно, не знал, насколько я был виноват, и какая кара будет за это расплатой.

За своё своевольство я подумал о расстреле перед строем. На войне послать человека на смерть — ничего не стоит. Приказал и всё. Не выполнил приказ — трибунал и расстрел. Сначала я предполагал самое худшее, а потом вышел на воздух, успокоился, от души отлегло. Дорога всегда благие надежды внушает. Виновного всегда легче под пули послать, чем орать на невинного |, когда тому нужно идти на смерть, верную смерть|. Виновный будет лбом землю рыть, чтобы доказать свою невиновность.., а чем больше будет виновных, тем легче управлять ими. Но в деле выбора смерти есть две чаши весов. Какая из них перетянет. Насильственная и добровольная |смерть|, что лучше? |Лучше| Самому добровольно |навстречу ей| идти, чем скорей, тем лучше. |Бывают на войне и такие| Был один такой случай, когда сверху приказали послать людей на верную смерть. Подбираешь ребят на это дело. Профессионалов и самых опытных |ребят бережешь| в группу не включаешь. Если вызвать |группу| солдат и сказать: ты и ты, пойдете на самый опасный участок. Тут же сразу вопросы будут, почему я, почему мы, а не другие. Построишь несколько групп. Одним говоришь, что ваша группа пойдет на верную смерть и отправляешь их на менее опасный участок. А этим говоришь:

— Ваше задание полегче, но опасность тоже на каждом шагу. Все зависит от вас, как вы пройдете.

Они идут без всяких раздумий |приказаний|, довольные, что другим досталось идти на верную смерть.

Попутной машиной я |снова| добрался до Смоленска. Побродил по вокзалу, обошел несколько улиц разбитого города и вернулся на Витебское шоссе. Была поздняя ночь, мне нужно было искать попутную машину. Я зашел к каким-то солдатам в полуразрушенный дом, устроился в углу на полу и подремал до рассвета. Утром на шоссе я поймал попутную машину и доехал на ней до Рудни. Из Рудни я |с попутной машины слез и| зашагал пешком по указанной мне зимней дороге |куда-то в сторону|. Пройдя километров десять-двенадцать я подошел к |утопшей в снегу| небольшой деревеньке, утопшей в снегу. Штаб нашей армии на дороге не будет стоять. В общей сложности я шел около полдня. Кончился лес, и за бугром в стороне от проезжей дороги — уходящие |стоящие| в небо столбы белого дыма.

Немецкая авиация уже несколько дней не летала, и печи в деревнях топить начинали |даже днем, в дневное| в вечернее время. Когда я забрался на самый бугор, то увидел большую деревню, крыши и печные трубы, над которыми неподвижно стояли |торчали| дымные столбы печного дыма. Узнав у часового, где приём почты, я направился в избу и сдал свой пакет. Я присел в углу на лавку и сложил озябшие руки на колени.