Инго Мебиус - Убийца танков. Кавалер Рыцарского Креста рассказывает

Нас дожидались открытые грузовики. Откровенно говоря, мы побаивались, как воспримет местное население наше появление. Не забросают ли нас камнями? К нашему удивлению, водители были сплошь немцы, что же касалось населения, они действительно забрасывали нас. Только не камнями, а конфетами, да еще вполне приветливо махали нам. Они успели понять разницу между немецкими оккупантами и их освободителями, союзными войсками. Население Франции голодало, а американцы швырялись недокуренными сигаретами и выбрасывали на помойку недоеденные банки с тушенкой. И при этом держались со свойственной им спесью. Водители-немцы и сопровождающие служили своего рода охраной транспортных колонн союзников. Американские солдаты ходили по улицам исключительно группами и при оружии.

К 18 часам мы добрались до лагеря Больбек, которому суждено было стать для нас кладбищем демократии. Здесь на голом полу валялись около 40 000 немецких военнопленных, по 40 человек в драных, насквозь промокших палатках, в которых и двум десяткам человек было бы негде повернуться. Мы лежали притиснутые друг к другу на голой и сырой земле. Лагерные надзиратели были из немцев, которые постоянно насмехались над нами и оскорбляли нас.

В понедельник 4 февраля 1946 года мы принимали наш багаж. Один полковник пожаловался на кошмарные условия в лагере и был за это жестоко избит. У других офицеров срывали с груди медали и погоны. Я предусмотрительно снял все свои награды и запрятал поглубже в башмак.

Нас выстроили, и каждый должен был распаковать свой мешок и предъявить содержимое. Почти все у нас отбирали под видом конфискаций — и одежду, и даже вилки и ложки. Осталось всего почти ничего, и это нам милостиво дозволили упаковать снова. После того как контроль прошла половина блока, я схватил свой мешок, быстро вытащил наугад несколько вещей, а потом сделал вид, что не торопясь упаковываю его. После этого нас заставили взять мешки и пешочком вперед. Таким образом, мне посчастливилось избежать «конфискаций».

Нас поместили на огороженной территории — 100 человек на прямоугольнике 100 на 20 метров. На краю палатки стоял дощатый барак на 12 человек, вернее на 12 посадочных мест. Никаких кубриков, коек, приходилось сидеть вплотную друг к другу в два ряда спиной к спине, в двух шагах — открытая 50-литровая бочка. От нее разило фекалиями так, что дух перехватывало. Утром отрядили 24 человека на опоражнивание ведер. Ведра приходилось тащить на палке к ассенизационной машине, слить содержимое в цистерну и потом назад тем же путем. Стыдно было перед товарищами заниматься этим, в особенности унизительно это было для старших офицеров, которых, невзирая на ранги, назначали для подобных работ.

В последние недели плена я записал кое-что для себя. Позже я имел возможность прочесть, что меня отрядили на вынос испражнений именно 4 февраля. А 8 февраля — на заготовку дров и доставку еды.

В общем, мы дошли до ручки. Полная неясность положения, произвол небольшой группы садистов и постоянно мучившие нас вопросы: чего от нас хотят? Что будет с нами? Сколько мы еще выдержим при скудном питании и в такую непогоду? Нас бесконечно таскали на допросы. Какие-то бесчисленные комиссии проверяли и проверяли наши документы, из нас постоянно формировали какие-то группы. Искали эсэсовские татуировки под мышкой. 22 февраля мы, наконец, получили долгожданные подписи, что означало, что нас уже точно отправят в Германию.

Несколько дней спустя в лагере снова замельтешили комиссии. Этих интересовали физически здоровые люди. Тех, кто поздоровее, потом отправили на шахты в Бельгию, Францию и Англию, где некоторые из них протрубили еще год и больше, только по истечении этого срока они могли вернуться на родину.

Нас же с нашими мешками погрузили в скотские вагоны, проформы ради выложенные тонким слоем соломы. Поезд следовал без остановок, если не считать смену паровозных бригад или погрузку угля. Тогда двери раздвигались, и те, кто мог, справлял нужду прямо из вагона на рельсы, а нередко и на вокзальную платформу. Но нам уже было наплевать на все, главное, мы ехали домой. Никакого конвоя уже не было. Оставалось соблюсти лишь формальную сторону освобождения из плена. Люди, видевшие нас на остановках, относились к нам по-разному, кто вполне дружелюбно, а кто, не скрывая неприязни.

После Саарбрюккена снова конвой, да вдобавок еще и усиленный. Поездка наша завершилась в Вестфалии, в Мюнстере. Снова ночевка на голом полу спортзала полуразрушенной казармы. После скудного завтрака снова на грузовики, к счастью, крытые брезентом. Стоял конец февраля, было очень холодно. Хоть и продрогшие до костей, но мы благополучно прибыли в Ганновер. Ночевать пришлось в одном из пригородов Ганновера — Хайнхольце в бывшем бомбоубежище.

Сестра моей матери с мужем жили в Ганновере. Мне вспомнилось, что происходило в Больбеке. Мой мешок был полон. С самой Америки меня еще ни разу не обобрали. Но вечно так ведь продолжаться не может. Посему нельзя постоянно уповать на везение, нужно и самому иногда приподнять зад. Охранники в последние дни не были уж чересчур строги к нам. Да и к чему — все равно день-два, и мы вольные люди. Так что кому взбредет в голову бежать? Нам требовались официальные удостоверения об освобождении из плена, а их мы должны были получить в Мюнстере, там же и накопленные в Америке деньги. Так что самое главное сейчас — не лишиться мешка. Я решил поставить все на карту и доложил охраннику, что, мол, занемог, чувствую себя отвратительно и мне надо в больницу. Поэтому и прошу отпустить меня в город. После длительных выспрашиваний меня все же выпустили!

И тут как раз прибыл доставлявший продукты грузовик. Водитель был не против подбросить меня. Я устроился в кузове. Никогда не забыть эти страшные развалины города! Я ведь впервые видел, что наделала пресловутая «воздушная война» — сплошные груды битого кирпича, а между ними именуемая проезжей частью узкая расчищенная полоска, редкие прохожие и удивительная тишина на улицах. Я до глубины души был потрясен увиденным.

Дом, где до войны жили тетя Дора и дядя Гуго в Ганновере, давно был разрушен в результате бомбежки. Я знал из писем, что после этого они перебрались в южный пригород. Там я их и отыскал, они занимали две комнаты в одном из немногих уцелевших домов на Гейбельштрассе. Дядя Гуго, к тому времени уже вышедший на пенсию, служил в полиции в чине майора и с начала войны проживал в Ганновере. Мой двоюродный брат Ахим все еще сидел в египетском лагере военнопленных. Они так и застыли, увидев меня, и тут же бросились меня обнимать. Радости не было границ. Я попросил дядю Гуго приехать рано утром к нашему бомбоубежищу и забрать у меня мой драгоценный мешок. Дело в том, что утром мы отъезжаем, и… Дядя Гуго согласился. Я сунул в мешок и свои награды.