Евгений Лукин - На палачах крови нет

Известный большевик Сергей Гусев как-то сочинял автобиографию для энциклопедии братьев Гранат. И захотелось ему растолковать несведущим, каким таким образом в нем дух бунтарский разгорелся. Думал он, думал, да и написал на полном серьезе: «четырех лет от роду был на улице избит, как «жид», мальчишками. Это было первым поводом к недовольству существующим строем». Поди проверь: колотили ли взаправду малолетку и за что? Однако выходило, что одной из причинок Октябрьского переворота стал фингал под глазом, полученный в 1878 году сопливым Яшкой Драбкиным, будущим секретарем Военно-революционного комитета Петрограда Сергеем Гусевым.

Яшка Ржавский полуграмотный конторщик с Харьковского писчебумажного склада князя Паскевича, все-таки умнее был — ежели и высказывал «недовольство существующим строем», то по делу: «в начале августа 1916 года на фронте я очутился в 137 Нежинском полку в качестве рядового. Условия службы были наприскверные, ибо полк (был) переполнен реакционным офицерством, как генерал Дроздовский и другие, и в полку царила ужасная национальная ненависть и нередко приходилось выслушивать проповеди попов и других лиц в патриотической форме о том, что евреи продают Росию»(1). Это — правда.

А у знаменитого генерала Михаила Гордеевича Дроздовского, погибшего потом на гражданской войне, своя правда. Смотрел он на горлопанящего полкового комитетчика Ржавского, призывающего солдат бросить окопы, трусливо бежать с фронта и, верно, думал: «Как счастливы те люди, которые не знают патриотизма, которые никогда не знали ни национальной гордости, ни национальной чести… прежде всего я люблю свою Родину и хотел бы ее величия. Ее унижение — унижение для меня, над этими чувствами я не властен…»

Вот две правды: какая из них правдивей? Тут есть о чем поразмыслить: поповская проповедь, к примеру — достаточный ли повод всю Россию кровью умыть?

Как ведь было: приезжал комиссар Марголин в тамбовскую деревеньку, выстраивал перепуганных хлебарей и орал, потрясая наганом: «Я вам, мерзавцам, принес смерть!» Выгребали продар-мейцы зерно подчистую, а за прятку пороли зверски — до убиения. Никак не уразумевали темные людишки, что не просто так, а во имя всеобщего счастья и свободы хлеб у них отбирают, в гроб их загоняют, детишек по миру пускают. На 1921 год разверстку наверху тамбовцам так расцифирили, что в округе и амбарные мыши должны были с голоду передохнуть. Ну и вспыхнул в дремучих кирсановских лесах мятеж: его возглавил бывший начальник уездной милиции — легендарный атаман Александр Антонов.

Москва не на шутку струхнула: послала в Тамбов пламенного революционера Антонова-Овсеенко, тож, как и Гусев, «пострадавшего» при царе — целых одиннадцать суток(!) под арестом находился за отказ присягнуть на верность Отечеству: не люблю, мол, военщину. Зато теперь, придя к власти, сей пацифист в военщине души не чаял — вместе с Тухачевским приказ № 171 издал: расстреливать! расстреливать! расстреливать!

Полилась русская кровушка рекой. Яшка Ржавский добровольно комендантом Кирсановского политбюро Тамбовской губчека заделался: заложников к стенке ставить — дивья! Это не открытый бой под Кременчугом, где ему, дивизионному комиссару 60 стрелковой дивизии, нужно было от ответной деникинской пули увертываться. Повальные расстрелы прям-таки ошеломили кирсановцев — они тут же заусердствовали в поисках оружия и взбунтовавшихся сородичей. А вскоре и неуловимого Александра Антонова вдвоем с братом обложили в глухом сельце Шибряй: два часа стойко, по-хаджимуратовски, оборонялся атаман, два часа метался, как затравленный зверь, в огненном кольце, но живым не дался — пал у мельничной запруды от меткого выстрела агента-боевика.

После Антоновской эпопеи прибыл Яшка в златоглавую столицу — жутко недоволен был, дулся на весь белый свет: шуранули его с прежнего места за натравку сослуживцев друг на дружку. Думал: пошлют куда-нибудь в тьмутаракань — век не выберешься оттуда.

На Лубянке дел невпроворот: чуть не каждый советский чинуша, пользуясь случаем, брал взятки и становился тайным пайщиком нэпмана. Неподкупный Дзержинский требовал положить этому конец: «на почве товарного голода НЭП, особенно в Москве, приобрел характер ничем неприкрытой, для всех бросающейся в глаза спекуляции, обогащения и наглости».

И то правда: заместитель наркома финансов РСФСР и попутно член Президиума Высшего совета народного хозяйства тов. Краснощеков опредседателил, к примеру, Промышленный банк СССР и перво-наперву кредитовал 35 тысяч золотых рублей родному братцу Якову, а также снабдил его сведениями насчет колебаний валютного курса на бирже: играть — так играть с козырями! Выручку спекулянт и замнаркома по-братски делили.

А парафиновые дельцы Ривощ, Хайкин и Ясный? Многажды по баснословным ценам перепродавали дефицитный парафин, покуда в наркомате внешней торговли почесывали в затылках: кому бы сбагрить невесть зачем присланный из-за границы товар?

Так что начальник Экономического управления ГПУ Кацнельсон едва успевал крутиться-вертеться и дюже нуждался в толковых работниках. А тут товарищ, обстрелянный в схватках с тамбовскими бандитами… И остался Яшка в Москве.

Поначалу приглядывался, что да как. Был прост, грубоват, справедлив, отчаян: этакий Робин Гуд из местечка Богуслав Киевской губернии. Потом приоткрылся: «по своим личным качествам он карьерист, беспринципен, угодлив, всегда разыгрывал из себя «рубаху парня», подыгрываясь под «демократа», в то время когда из «кожи лез в люди»(2).

Ну а люди, как представлял себе пообтершийся в столичных кругах Яшка-демократ, должны и жить по-людски, не в какой-нибудь задрипанной коммуналке. Облюбовал на Мясницкой чудесную квартирку, выселил оттуда очкастых студентов, побелку-поклейку за казенный счет произвел и княжескую мебель выписал — из Ленинградского дворцового фонда. Никого не убоялся, потому как знал: канцельсоновский заместитель Миронов в обиду не даст.

Лев Григорьевич еще тем прохвостом был. Про себя рассказывал: «в партию я вступил в 1918 г. по карьеристским и шкурническим побуждениям, так как другого пути выбиться в люди в первые годы революции я не вцдел. Октябрьскую революцию я встретил враждебно, ибо к этому времени уже был достаточно политически сформировавшимся человеком, состоя до этого в партии «Бунд». Развернувшиеся политические события показали мне, что только примазавшись к коммунистической партии я смогу завоевать прочные жизненные позиции, связанные с личным благополучием и карьерой»(3). В общем, один и другой — два сапога пара.