Евгений Лукин - На палачах крови нет

Братья Кисельгоф, знакомые по Витебску, провели «нэпмана» в чекистскую столовую: у сотрудников от удивления глаза на лоб повылазили — откуда этот чудик? А чудик, заискивая перед распоследним караульным — «не хотите ли хороших папирос?», изо всех сил старался произвести выгодное впечатление и вновь устроиться на работу в ГПУ. Удалось-таки: секретный сотрудник Мигберт получил кличку «Малаец» и должность счетовода в Севастопольском порту.

Крым тогда еще белогвардеился: чудом уцелевшие врангелевские офицеры оружия не сложили — то пороховой погреб взорвут, то судно захватят.

Однажды на пароход «Утриш» сели девять мужчин в гепеуш-ной форме и одна дама с ребенком. В море, натраверзе Таррханхуты, «чекисты», угрожая револьверами, приказали экипажу взять курс на Варну и поднять русский флаг. Капитан Верецкий подчинился требованию и беглецы высадились на болгарский берег. Оказалось, что дерзкий побег организовал, как писали в газетах, «известный белобандит» де Тиллот.

А через год бывший юнкер Рафальский с товарищами попытался угнать пароход «Ермак», но в последний момент был схвачен ГПУ. Не повезло юнкеру: вместо триумфальной арки в Париже увидел ворота советского концлагеря — они захлопнулись За обреченным навсегда.

Как раз Мирону и поручалось выслеживать таких вот отчаянных рафальских. «После некоторого опыта оморячивания» начал сексотствовать. Однако сослуживцы заметили: «в работе временами бывает ленив, требует соответствующего нажима, проявляет материальную заинтересованность». И турнули «Малайца» из ГПУ: даже приятель Яков Беленький не смог защитить…

«Будучи почти безграмотным, я до 1919 года прямого участия в Октябрьской революции не принимал»(2), — рассказывал о себе сей сын сапожника, сыгравший не последнюю роль в судьбе нашего героя. Зато потом, когда над Екатеринславом взвился красный флаг, принял Беленький в революции самое что ни на есть прямое участие — стал чекистом. Но, поскольку действительно был туповат, то больше двух месяцев нигде не задерживался: отовсюду его гнали «за невозможностью дальнейшего использования».

Кочуя из Бердянска в Винницу, из Севастополя в Керчь и обратно, намозолил глаза начальству: сам председатель Крымского ГПУ Апетер сосватал его во вторую столицу. Здесь, выслужившись, возглавил паспортный отдел Ленинграда и области. Правда, занимался Беленький не столько пропиской, сколько выискиванием в картотеках фамилий дворян, офицеров и прочих «социально опасных элементов»: за год с небольшим выселил в тьмутаракань 60 тысяч, а 12 тысяч отправил за колючую проволоку. Освободившуюся жилплощадь захватывал веселый народ из дальних городков и местечек.

Про себя Беленький тоже не забыл — подыскал роскошную квартиру, а старую передал прикатившему с юга Мигберту. Его же и в Ленинградское ГПУ порекомендовал: знаю, мол, как хорошего работника еще со времен покорения Крыма.

Мирон к интеллектуалу Домбровскому в подчинение попал — человеку неискреннему, с хитрецой, о котором еще в 1921 году знаменитый чекист Яков Петерс отзывался: «дает возможность приютиться вокруг себя разным проходимцам»(3). Это про него стихи сочинены были:

Вячеслав Ромуальдович не только с писателем Маршаком коньяк пивал, но и с композитором Шостаковичем на фортепиано в четыре руки игрывал. А. гостеприимная хозяйка кабинета приглашала молодых литераторов — Даниила Хармса, Николая Заболоцкого, Александра Введенского, Евгения Шварца, Николая Олейникова. Последний такие строчки ей посвятил:

(Бедный Олейников и подумать не мог, что в 1937 году ему расстрельную «квитанцию» Перельмутр выдаст, а потомок героя Парижской коммуны Домбровский, командуя областным управлением НКВД, наведет страх и трепет на Тверскую землю.)

Занимаясь музыкой и бражней, Вячеслав Ромуальдович не забывал между делом «сражаться» с заграничным «Братством Русской Правды», боевые знамена которого освящали белый генерал Краснов и писатель Амфитеатров. В своих листовках «Братья» призывали:

«Дьявольская власть красным кнутом решила выбить из нас Христову веру. Закрывают храмы, жгут святые иконы, запрещают божественные службы. Хотят сделать из народа тупой, бессознательный скот без Бога, без чести и без совести. Хотят убивать в нас Русскую душу. Не быть тому! Вставай, кто в Бога верует! Кровью и огнем покажем комиссарам: жива Русская душа и мы, христиане, Сатане не подданные»(4).

Через пограничную речку Сестру тайно переправлялись эти листовки и доставлялись доктору Улановскому — единственному «брату» в Питере. Когда-то он, приглашенный комендантом Петропавловской крепости, врачевал арестованных царских министров, а за ними — министров Временного правительства. Теперь же, став глубоким стариком, принимал у себя на дому ночных гостей с той стороны да писал на досуге стихи, которые печатались в эмигрантских газетах под псевдонимом Макар Прозревший:

«Прозревшего» стихотворца Мигберт выследил: потребовал арестовать. Остановился «черный воронок» у дома № 36 на Загородном проспекте, да было уже поздно — старик скончался с «братской» клятвой на устах: «Коммунизм умрет, Россия не умрет!» Мирон от злости ограбил плачущую вдовушку — забрал последнее: дамские часы фирмы «Леврет», дамский браслет с розовым камнем, запонки с бирюзой, золотые монеты царской чеканки. А листовок так и не нашел: неуловима Русская правда!

Мигберт тогда решил почином и сметкой блеснуть. Уговорил двух мальчишек-краснофлотцев стать разведчиками, перебросил их в Финляндию с заданием: внедриться в «Братство». Но ни денег, ни явок не дал. Пока вдохновенно расписывал перед начальством успехи «операции», бедняги безработничали, чуть с голодухи не померли, а спустя полтора года, намаявшись, пришли в наше посольство: мы — советские разведчики, спасите! Ну, им ответили, конечно, что знать про них не знают. Так и сгинули за кордоном…

К тому времени уже числился Мигберт первоклассным гешефтмахером: чужая жизнь у него как бы разменной монетой была. К примеру, предложил как-то доктору Бритневу помочь советской контрразведке одолеть английскую. Тот простодушно согласился, поскольку был судовым врачом, плавал к туманному Альбиону и встречался там с родственниками. Мигберт сначала поручил доктору «тайно» сообщить британцам о знаменитом физиологе Павлове (Иван Петрович в ту глухую пору не боялся публично ругать тиранию на чем свет стоит), а затем — застражил. И, расследуя дело, о своем поручении умолчал. Вот и получилось: Бритнев расстрелян как «английский шпион», а Мигберт награжден пистолетом «Коровина» и повышен в должности.