Евгений Лукин - На палачах крови нет

Выяснилось, что племянник Ржавского подписался под троцкистской «Платформой тринадцати». Исключенный из партии, приехал в Москву хлопотать о восстановлении и заночевал у дяди. Наутро дядя чин по чину доложил Миронову о родственнике, который «имеет несчастье говорить то, что он думает». Лев Григорьевич присоветовал найти убогому другое жилье и держать язык за зубами: узнают окружь — выпрут с работы за милую душу.

Чего так пекся о подчиненном начальник, всячески оберегал от разборок? Ну не за одну же собачью преданность пристроил его в заместители к страшному матерщиннику и психопату Арону Молочникову, руководившему экономическим отделом Ленинградского УНКВД? Разгадка, думаю, проста.

В ту пору многие сталинские опричники имели за кордоном укрытый уголок — на случай непредвиденного поворота судьбы. Яков Петерс, выпихивая из страны британского разведчика Локкарта, незаметно подсовывал ему записочку для своей жены-англичанки. Мастер заплечных дел Шапиро-Дайховский в часы досуга тосковал по отцу, вдыхавшему воздух туманного Альбиона. Пронырливый Изя Чоклин тайком встречался с американкой, привозившей весточки от тамошней родни. И светили иезуиту Мигберту родные огоньки с того берега Атлантического океана.

Старший брат Ржавского был махровым бундовцем: еще в 1906 году бежал из сибирской ссылки, колумбствовал в Новом Свете, а когда крейсер «Аврора» холостой выстрел произвел, примчал назад жизнь свою заново обустраивать. То ли большевики его плохо встретили, то ли перекрасившиеся бундовцы, но вскоре вышла у него несогласка с Советской властью и, несолоно хлебавши, убрался он восвояси.

Видать, Лев Григорьевич не забывал давнишнего соратника по Всеобщему еврейскому рабочему союзу, раз попечительствовал над младшим Ржавским. А тот и рад стараться. Порою летели через моря-океаны от молодой супружницы нашего героя письма по нью-йоркскому адресу: N.J.S. 530 W. st. 163. А ведь знала чекистка, что ей строго-настрого запрещено переписываться с зарубежьем — в силу секретности службы. Но для тогдашних власть имущих закон не был писан. Зато каждый патриот России, мало-мальски известный на Западе, злобное подозрение вызывал…

Молодой рудознатец Георгиев занялся изобретательством после поражения русской армии под Порт-Артуром: сделалось ему обидно за державу. Однако придуманную им механическую дистанционную трубку для снарядов, а проще говоря, запал новой конструкции царские сановники встретили с прохладцей: он запатентовал изобретение в Лондоне. Мировая печать заговорила о нем как восходящей звезде артиллерийского дела. Американский полковник Гибсон зазывал талантливого инженера:

— Мистер Георгиев, в США условия превосходные, лаборатории отличными приборами оборудованы, ваша звезда там в полную силу засверкает.

Тут же французский и британский атташе вьются как мухи, тоже блага заграничные сулят. Но особливо назойливыми германцы оказались: спроворили где-то воздушный шар, прилетели в заснеженную Пермь — на трубку ту полюбоваться. Так и сяк вертят ее в руках, приговаривают:

— Наша крупповская модель, пожалуй, хуже будет.

Попросилицену назначить, Павел Константинович усмехнулся: не продается!..

После гражданской войны решил Георгиев вернуться к изобретательству. Не тут-то было: переквалифицировавшийся в главного кадровика ВСНХ Кацнельсон зыркнул на него, вострым чекистским носиком повел, определил: политически неблагонадежен. «Да, я белогвардеец, но честный белогвардеец!» — вспылил Павел Константинович. И зазвездил правду-матку в глаза:

— Слыхал я, что не то Краснощеков, не то Кривощеков, у коего настоящая фамилия Токольсон, по всему миру разывскива-ется американской полицией как бандит, прославившийся лихими налетами на заокеанские экспрессы. В Советской же России, сказывают, этот господин сначала разбойничал на посту красного губернатора Дальневосточного края, а потом — в Высшем совете народного хозяйства. Творил разор безнаказанно благодаря таким вот Кацнельсонам.

Понятно: за эту филиппику Георгиев чуть под суд не угодил.

Наконец, в 1926 году кто-то вспомнил про мытарствующего изобретателя: был он зачислен в Ленинградское секретное конструкторское бюро по запальным устройствам. Спустя несколько лет испытательную стрельбу устроили — проверяли, как действует георгиевская трубка в боевых условиях. Сам Киров приехал на Ржевский полигон, поглядел в подзорную трубу и сказал с мужицкой прямотцой: «Нечего лизать жопы иностранцев, вот вам, отечественное изобретение, которое нужно ввести в жизнь»(4). И зазолотился на груди старого инженера орден Ленина.

На беду нарком тяжелой промышленности Павлуновский — тот самый, расстрелявший в 1918 году вместе с солдатом революции Матвеевым мятежных матросиков на кронштадтских фортах — зело возлюбил орденоносца. Как-то вызвал к себе в первопрестольную, поручил выдумать такой морской снарад, какой бы ввинчивался как штопор в корабельный борт даже под малым углом. Георгиев отнекивался, поелику считал себя специалистом по запалам, но не снарядам. Да толку! — переубедить всезнающего наркома был не в силах. Забессонничал у рабочего стола, заколдовал над чертежами, а завистники за спиной перешептываются, «знахарем» оярлычивают, подпакостить норовят. И добились своего: однажды предстал перед светлыми очами изобретателя Яшка Ржавский. С подручным Дмитрием Фигуром скрупулезно исчислил он миллионные затраты на чудо-трубку, на морской снаряд и окрестил Георгиева вредителем, считая: раз американцы и немцы отказались от услуг инженера, то Советы чем хуже? Никак не мог понять наш демократ, что не все продается на этом свете, что у некоторых людей и понятие о национальной чести имеется…

Вот сидит бедняга на нарах, день и ночь мается, при свете тусклой тюремной лампочки пишет наркому оборонной промышленности Кагановичу послания, не жалуясь на свою судьбу, но умоляя: «хочу просить у Вас особой милости ознакомиться с моими оборонными работами». А напридумано, надо сказать, много чего было за три десятка лет, да руками еще не сделано, не сотворено. Спешил Георгиев, опасался, что не поспеет державу как следует укрепить: война, виделось, не за горами… Да так и помер на казенной больничной койке, не дождавшись наркомовской милости: чихал Коганович с колокольни Ивана Великого на сии георгиевские эпистолы!

Впрочем, арест очередного русского левши был лишь эпизодиком в богатой биографии Яшка-демократа. По его приказу томились в темнице конструкторы с Кировского завода, умельцы с Орудийного, инженеры с Судостроительного, мастера с Ижорского: разве можно доверять оборонку тем, кто на крест православный молится, царя-мученика тайком поминает, Россию подъяремную жалеет? Какое дело Яшке, что любой из них — неповторимый самоцвет в россыпи отеческих талантов: перебирать — не переберешь, сказывать — не перескажешь. Подобно Кащею, сторожил он эту невскую сокровищницу и трясся: смерть самого неизвестно где и в чем заключалась — кто отыщет?