Дмитрий Винтер - Опричнина. От Ивана Грозного до Путина

В. О. Ключевский писал примерно о том же: «Та (Рюриковичи из числа потомков Ивана Калиты. – Д. В .) династия… могла думать, что государство для нее существует, а не она для государства… Соборное избрание дало царям нового дома новое основание и новый характер их власти… Царь необходим для государства» [962].

Здесь необходимо сделать некоторые пояснения. Как известно, первого Романова избрал на царство Земский собор, причем это был не первый случай подобных выборов – еще в 1598 г. царем был соборно избран Борис Годунов, однако тогда выборы были, по сути, профанацией: на первом же заседании собора патриарх Иов (патриаршество было введено в 1589 г. стараниями того же Годунова), не дав даже начаться прениям, заявил, что надо бить челом Борису Годунову, уговаривать его идти на царство. Поупрямившись для виду, Годунов «согласился» [963].

А вот в 1613 г. исход выборов был не только не предрешен, но едва ли в начале работы собора кандидатура Михаила Романова воспринималась большинством всерьез. Точнее, она поначалу вообще не рассматривалась, и, вероятно, депутаты очень удивились бы, если бы им при начале работы собора сказали, на кого в конце концов падет выбор. Когда мать юного царя попыталась отказаться за него принять корону, ее убедили не делать этого на том основании, что «таков выбор всей земли» и что в случае отказа «Бог взыщет на семье Романовых конечное разорение государства» [964].

Платонов и Ключевский не правы в одном: перемены эпохи первых Романовых – это не новая, а еще даже не очень «хорошо забытая старая» политика, возврат к доопричным, досамодержавным традициям государственного устройства. Например, произвол при наследовании престола, характерный со времен Ивана Грозного, сменился четким европейским принципом перехода трона к старшему сыну, как было и в доопричной Московии.

Правда, далее В. О. Ключевский оговаривается, что самодержавие не ставило вопроса о пределах верховной власти, но это не соответствует действительности. Есть серьезные основания думать об обязательстве, данном первым Романовым не только за себя, но и за потомков: не казнить смертью бояр и знатных людей за любые преступления. Такова точка зрения А. М. Буровского [965], но на самом деле, как представляется, тут все куда глубже и серьезнее.

Имеются грамоты, в которых Михаил обязался не только «не казнить смертью бояр и знатных людей за любые преступления», но и не менять старые законы и не издавать новые без согласия Земского собора или Боярской думы, объявлять войну или заключать мир только с одобрения этих органов, судить важнейшие дела «по законам и старым обычаям» [966].

При этом в XVII в. соборы были более демократическими по своему составу, в отличие от более аристократических соборов века XVI. [967]И. де Мадариага считает, что соборы XVI собирались от случая к случаю, четкой системы избрания депутатов не было, и первым собором как настоящим сословно-представительным институтом был собор 1598 г. [968]Дж. Флетчер также пишет (его сведения относятся, как уже говорилось, к 1588–1589 гг.), что «предлагать билли… относительно какого-нибудь общеполезного дела (как это делается в Англии) русский Собор вовсе не дозволяет русским» [969]. К. Валишевский намекает даже, что собор 1550 г. не был выборным, а выборность приписали ему задним числом по аналогии с соборами первых Романовых, избиравшимися в совсем другой исторической обстановке [970].

Не исключено, что пан Валишевский приписывает собору 1550 г. невыборность по аналогии с соборами времен Опричнины; и мистер Флетчер явно говорит о соборах послеопричных – соборы доопричные еще какие «билли» предлагали, у нас была возможность в этом убедиться! Однако соборы первых Романовых действительно были более демократичными по составу. Если собор 1598 г. состоял из 100 духовных лиц, 50 бояр, 300 служилых и лишь 36 представителей третьего сословия («тяглых»), то на соборе 1613 г. одних только последних было не менее 500 человек [971].

Вообще, идея ограничения верховной власти «стариной», «всей землей» или Боярской думой витала в воздухе еще с послеопричных времен. Так, даже горячий поклонник самодержавия В. Н. Татищев вынужден был признать, что еще в 1598 г. бояре хотели, чтобы Борис Годунов «по предписанной ему грамоте крест целовал, чего он учинить или явно сказать не хотел» [972]. Понятно, будет вам бывший опричник, прошедший «самодержавную школу» Ивана Грозного, вам крест целовать! Как говорится, не на того напали! Теперь же ситуация была иная.

Сведения о присяге царя Михаила Федоровича не только за себя, но и за свое потомство подтверждают, во-первых, «Псковский Летописец», во-вторых, такой, мягко говоря, не любящий Московское царство автор, как бежавший на Запад и написавший резко негативное сочинение о Московской Руси «первый диссидент» дьяк Григорий Котошихин, которого трудно обвинить в приукрашивании российской действительности, а в-третьих – многие из историков XVIII в. – тот же В. Н. Татищев, Страленберг и многие другие.

Таким образом, если при Годунове имели место лишь некоторые признаки демократизации (насколько применимо это слово к Средневековью) Земских соборов, причем только в части их социального состава и выборности, то по-настоящему процесс начал набирать силу при первых Романовых – в том числе и в плане функций соборов. По сути, страна возвращалась к доопричным Земским соборам образца 1550 г. Более того, у нас нет никаких сведений о том, что Иван Грозный в первый, «либеральный» период своего правления давал какие-то крестоцеловальные записи, аналогичные присяге Михаила Романова.

А вот утверждение К. Валишевского о том, что «Михаилу ничего не стоило взять свое обещание обратно», ничем не подтверждается. Вернее, подтверждается примером Анны Ивановны, которая, как известно, изорвала «Кондиции», ограничивавшие ее власть, и стала самодержавной государыней [973], однако этот автор забывает добавить, что это было уже в 1730 г., после Петра I, который прошелся по связанным с русской «стариной» правам и свободам похлеще Ивана Грозного. Но о Петре чуть ниже…

И весь XVII век данное Михаилом Федоровичем обязательство выполнялось [974]. Н. И. Костомаров (тоже приверженец «классического» взгляда, что корни русского либерализма бессмысленно искать ранее середины XVIII в.) сомневается в том, что такое обязательство имело место, но и он вынужден признать, что «на деле происходило так, как если бы и в самом деле царь дал эту запись» [975]. Гораздо больше свидетельств в пользу того, что обязательство было. Но даже если Костомаров прав, то тут речь идет пусть не о законодательном, но о латентном (в стиле европейского абсолютизма) ограничении власти, о котором говорил А. Л. Янов.