Михаил Барклай-де-Толли - Изображение военных действий 1812 года

При этом случае бывшему 2-му карабинерному полку присвоено было наименование карабинерного фельдмаршала князя Барклая де Толли. Сверх этого, сыновьям двоюродного брата фельдмаршала, бывшего рижского бургомистра Августа Вильгельма Барклая де Толли, пожаловано было, в 1827 году, дворянское достоинство, и в честь самого фельдмаршала сооружены два памятника: один в Санкт-Петербурге, на площади Казанского собора, рядом с памятником Кутузову, а другой – в Дерпте.

Последний из памятников воздвигнут на сумму, пожертвованную войсками Русской армии, служившими под начальством Барклая в 1812, 1813, 1814 и 1815 годах. Она была собрана почти вслед за его кончиной и первоначально простиралась до 10-ти тысяч рублей серебром, возросших впоследствии, с процентами, до 23-х тысяч.

Князь Барклай де Толли был высокого роста; имел продолговатое, бледное лицо; открытый, лоснящийся лоб, верхнюю часть головы без волос, и носил бакенбарды. Поступь его и все приемы выражали важность и необыкновенное хладнокровие, и вся наружность его, с первого взгляда внушавшая к нему уважение и доверие, являла в нем человека, созданного предводить войсками.

В первые два-три года после полученной под Прейсиш-Эйлау раны, он постоянно носил правую руку на перевязи из черной тафты и впоследствии хотя не употреблял ее, но всегда имел привычку поддерживать раненую свою руку здоровою, как он изображен и на портрете, во весь рост, в Военной галерее Зимнего дворца. Спокойствие духа никогда ему не изменяло, и в пылу битвы он распоряжался точно так, как бы это было в мирное время, в безопасном месте, не обращая никакого внимания на неприятельские выстрелы.

Бесстрашие его не знало пределов. В обращении с равными он бывал всегда вежлив и обходителен, но ни с кем близко не дружился; с подчиненными, от высших до нижних чинов, был кроток и ласков; никогда, ни в каком случае, не употреблял оскорбительных и бранных выражений, и всегда настоятельно требовал, чтобы до солдата доходило все ему следуемое. Отличительную черту его характера составляла признательность к лицам, способствовавшим его возвышению.

Глубоко уважая память своего бывшего начальника, принца Ангальт-Бернбургского, он всегда, во всех походах, имел с собой полученную от него шпагу, равно как и миниатюрный его портрет, который обыкновенно вешал над своей постелью. Обладая обширными познаниями в военном искусстве, он любил заниматься и обогащать себя новыми сведениями; вел жизнь весьма строгую и умеренную; не дозволял себе ни в чем излишества, убегал больших обществ, не любил карточной игры и, взыскательный к себе, снисходил к слабостям других, если они не выходили из границ приличия и законов.

В домашнем хозяйстве его заметна была бережливость, что надобно приписывать: сперва ограниченности средств, продолжавшейся до самого того времени, когда он был назначен главнокомандующим и генерал-губернатором в Финляндии, а потом привычке.

Ему много ставили в вину, что он, уступая влиянию своей супруги, окружал себя, по большей части, своими и ее единоземцами, уроженцами Остзейских губерний, и предоставлял им случай к отличиям; но если бы упрек этот и имел основание, то надобно сознаться, что, из всех покровительствованных Барклаем, едва ли нашлись такие, которые своей службой не оправдали его покровительства.

Солдаты уважали Барклая за его необычайную храбрость, правоту и заботливость об их нуждах, но, при всех этих достоинствах, он не мог быть, как справедливо выражается о нем в своих «Воспоминаниях» Ф. В. Булгарин, «народным или популярным начальником, потому что не имел тех Славянских качеств, которые восхищают Русского солдата и даже офицера: именно веселости, шутливости, живости, и не любил наших родных: авось и как-нибудь».

«Быстрые порывы храбрости, – читаем там же, – он старался умерять, зная, что они могут повесть к гибели, и приучал солдат к стойкости и хладнокровному мужеству. За нарушение военной дисциплины, за обиды жителей и за ослушание он был неумолим. Он вел войско в сражение не как на пир, но как на молитву, и требовал от воинов важности и обдуманности в деле чести, славы и пользы Отечества».

Приводим эти слова потому, что с ними совершенно согласны все, близко знавшие Барклая де Толли. «Быть верным своему долгу, – говорит именитый сподвижник Барклая, принц Евгений Вюртембергский, – вот постоянное стремление этого мужа; однако он приобрел не много друзей между русскими, потому что им не нравились всегда отличавшие его холодность и важность.

Высшие военные соображения Барклая де Толли всякий объяснял по-своему; но чего, без явной несправедливости, не могли отнять от него даже самые ожесточенные его противники, это были хладнокровие и осмотрительность в минуты опасности, непоколебимое терпение и примерный порядок, как в делах письменных, так и по всем частям строевого управления. Нельзя также не почтить в нем бессмертной заслуги, которую оказал для России образ его действий, в первое, самое тяжкое время войны 1812 года; впоследствии, при благоприятнейших обстоятельствах, поведший к таким результатам, огромнее которых ничего не представляют военные летописи».

Барклай де Толли, это высокое, светлое, благородное лицо в нашей военной истории, заслуживает места в ряде отличнейших полководцев не только России, но и всей Европы. Много ошибаются те, которые думают, что, платя должную дань Барклаю за последнюю Отечественную войну, неизбежно будет набросить тень на действия Кутузова, и, наоборот, что, оценивая по справедливости бессмертные заслуги Кутузова, нельзя обойтись без умаления заслуг и достоинств Барклая.

Оба они имеют свою долю участия в великой брани Двенадцатого года, оба имеют свои неотъемлемые права на вечную благодарность соотечественников, и каждый беспристрастный ценитель этих прав вполне будет сочувствовать мысли монарха: соединить в одном месте, так сказать, на одной черте, памятники обоим полководцам. Правительство наше сделало все, чтобы наградить заслуги и почтить память Барклая де Толли; недоставало ему только полной справедливости и признательности современников, но и этот долг заплатит ему за них потомство.

Первоначальное намерение неприятеля и главный предмет его усилий состояли в отдалении армий друг от друга и проложении чрез то себе прямого пути в недра России.