Юрий Модин - Судьбы разведчиков. Мои кембриджские друзья

Роль Николаса Эллиота во всем этом деле всегда представляла для меня своего рода загадку. Сложилось впечатление, что контрразведка вовсе не собиралась арестовывать Филби — она хотела получить от него лишь устное признание, а потом представить все так, как будто они вмешались в дело, что и побудило его к побегу. Ей ничто не мешало арестовать его в Бейруте или даже взять под строгий надзор. Было бы очень просто вызвать его в Лондон под каким-нибудь семейным предлогом или арестовать во время отпуска, который он неизменно проводил в Англии.

По-моему, вся эта история имеет политическую подоплеку. Что могло выиграть правительство Англии от процесса над Филби? Открытый суд под неизбежный аккомпанемент сенсационных откровений и скандала потряс бы до основания весь британский истэблишмент; он обнаружил бы вопиющую некомпетентность сменявших, начиная с 1938 по 1963 годы, друг друга правительств, не говоря уже о том, что выявилась бы недопустимая халатность британской секретной службы.

После окончания моей первой продолжительной командировки в Англию в 1953 году, Центр послал меня обратно в Лондон со специальным заданием. Я благополучно приехал в Англию, так как английское посольство в Москве выдало мне визу без каких-либо возражений. На мой взгляд, это ясно указывало на то, что ни Кэрнкросс, ни Блант, ни кто-нибудь другой из моих агентов не называли моего имени. Признаюсь, что я порядком волновался, когда проходил иммиграционный контроль, но все обошлось благополучно, и я почувствовал себя в полной безопасности, вновь окунувшись в знакомую обстановку.

В 1955 году я снова приехал в Лондон. На этот раз в связи с подготовкой государственного визита Булганина и Хрущева, назначенного на 1956 год. Эта командировка, которая по первоначальному замыслу должна была быть временной, превратилась в полупостоянную с назначением меня исполняющим обязанности резидента при посольстве. Так получилось потому, что Коровин, предусмотрительно предположив возможные инциденты во время государственного визита, решил по-умному отсидеться в Москве, подальше от греха, предоставив мне роль опекающего высоких лиц. В мае 1956 года в Лондон приехала моя жена с дочерью Олей. Моя вторая и последняя командировка в Англию продолжалась до мая 1958 года.

В это время дело Бёрджесса-Маклина почти забыли, и газеты сосредоточили свое внимание на более важных проблемах: хрущевской кампании десталинизации, венгерских событиях и Суэцком кризисе. Англичане были очень недовольны и даже враждебно относились к политике нашей страны, что чувствовали на себе и сотрудники посольства. События в Будапеште вызвали раскол в рядах Британской коммунистической партии, в знак протеста многие ее члены порвали свои членские билеты.

Только в следующем, 1957 году, отношение к нам на Западе, и в частности в Англии, смягчилось. В этом году в небе появился наш первый «спутник», который до некоторой степени сгладил неблагоприятное впечатление от венгерских событий.

Итак, 4 октября 1957 года СССР потряс мир, впервые за всю историю человечества запустив на околоземную орбиту свой космический аппарат. Через месяц мы проделали второй эксперимент с собакой-лайкой, длившийся шесть дней и доказавший, что условия невесомости не опасны для живых существ. Эти эксперименты произвели сенсацию в Англии. Там открыто заговорили, что ни одним только американцам по плечу решать задачи современной технологии. Английское общественное мнение стало к нам более благосклонно. Ярко выраженное недовольство, связанное с подавлением венгерского восстания и публичным признанием Хрущевым насилий, чинимых Сталиным, стало понемногу утихать.

И вдруг в атмосфере наступившего потепления я, приехав утром на работу в ноябре 1957 года, застаю посольство, окруженным свирепо настроенной толпой. Там собралось, пожалуй, не меньше народу, чем в 1956 году во время демонстраций протеста против нашей политики в Венгрии. На прилегающих к посольству улицах тоже было полно народу. С возгласами Протеста женщины размахивали плакатами, на которых было написано «Красное отродье! Не бывать собакам в космосе!». В посольстве царили тревога и уныние.

Демонстранты прислали делегацию для переговоров с послом. Вместо него к ним вышел я. Шестеро или семеро возмущенных мужчин и женщин толпились в дверях. При каждом — собака. Я произнес перед ними целую речь.

— Русские, — сказал я, — точно также любят своих собак, как и англичане.

Потом я допустил ошибку, переключившись на проповедь о триумфальных достижениях нашей науки. В ответ — хмурые, недобрые взгляды. Я замялся, и, чтобы исправить ошибку, инстинктивно схватил на руки бульдога, запечатлев на его мокрой морде горячий поцелуй. Этот жест вызвал гром аплодисментов. Инцидент был исчерпан. Делегация доложила о случившемся демонстрантам, и они, вполне удовлетворенные, удалились.

В 1963 году в связи с бегством Филби из Бейрута дело Бёрджесса-Маклина снова ожило. 19 августа в Москве умер Бёрджесс, а в начале 1964 года Энтони Блант признался во всем британским властям.

До смерти своего друга, вопреки всему, Блант продолжал надеяться, что когда-нибудь Бёрджесс вернется в Англию. На протяжении двенадцати лет после отъезда Бёрджесса он держался. Но теперь, когда его друга больше не стало, Блант посчитал возможным снять с себя тяжкое бремя, так долго отравлявшее ему жизнь. Он подготовил и отшлифовал текст своего признания с величайшей тщательностью и вручил его английским властям только после того, как генеральный прокурор обещал, что его не подвергнут наказанию, если он расскажет правду о своей связи с русскими.

Так что мое имя сообщил контрразведке именно Энтони Блант. К счастью, прошло уже пять лет, как я уехал из Англии. Англичанам стало известно, что последним советским связным при Бёрджессе, Бланте, Филби и Маклине был человек под кодовым именем «Питер». Блант же сообщил им в своем признании, что «Питер» — это никто иной как Модин, простой сотрудник пресс-отдела советского посольства.

Мое имя стало появляться в прессе, но ни одна газета не делала ссылок на Бланта, чье заявление оставалось секретным достоянием МИ-5. Блант привел еще кое-какие малозначащие данные допрашивавшему его следователю Мартину, который в своем отчете сделал заключение, что «Блант, по-прежнему придерживаясь коммунистических идеалов, сотрудничал с советскими секретными службами во время войны, но перестал давать им информацию в 1945 году».

Блант опустил в своем признании тот факт, что после войны и до 1951 года он являлся посредником между Бёрджессом и мной. Тактика Бланта была очень проста: он признавался только в том, что не могло быть использовано против него в суде. Это оказался самый правильный ход. Когда Джорджа Блейка, другого нашего агента, поймали в