Сергей Кремлев - Русские распутья, или Что быть могло, но стать не возмогло

К началу 70-х годов XVII века новое положение России – как внешнее, так и внутреннее, было хорошо видно из состава высших органов государственного управления – семидесяти приказов, которые или были образованы, или развились в период царствования Алексея Михайловича. Так, в Москве с 60-х годов кроме старых приказов типа приказа Костромской четверти, ведавших старыми регионами, появились новые отдельные приказы: Великого княжества Литовского; княжества Смоленска; Лифляндских дел, Малой России, Калмыцких дел… Все они ведали землями, вновь вошедшими в состав России… Активно работал при этом и Посольский приказ.

Обороной ведали Бронный, Пушкарский, Разрядный, Ствольный, Стрелецкий, Казачий приказы, а также приказы Сбора ратных людей и Сбора стрелецкого хлеба… Кроме того приказ Великой России управлял территорией рубежных «слободских» полков Слободской Украины – Сумского, Харьковского и др.

Отдельные Иноземский и Панский приказы ведали иностранцами на русской службе…

Работали Аптекарский, Верхней типографии, Житный, Каменных дел, Монастырский, Полоняничный (для выкупа пленных), Серебряный, Счётный, Сыскной, Холопьего суда, Челобитный и т. д. приказы…

И, всё же, всего этого было мало – катастрофически мало. Эпоха и внешний мир бросали России новые вызовы, а многие в России – да что там «многие», абсолютное большинство, – этого не видели. Соответственно, назревал кризис, зрел потенциал очередной бифуркации.

Алексей Михайлович царствовал с 1645 по 1676 год, то есть – тридцать один год. Это тридцатилетие русской истории тоже не очень-то взыскано вниманием исторической науки, хотя в те времена происходили важные процессы – как положительные, так и отрицательные.

И основная борьба разворачивалась не открыто – как это было в результате церковной реформы патриарха Никона, начатой в 1653 году и положившей начало расколу на «никониан» и «староверов».

Русский раскол – явление в социальном отношении неоднозначное, поскольку уклад жизни и мировоззрение раскольников были хорошей базой для экономических успехов раскольничьих общин. Позднее из среды раскольников вышел ряд известных фамилий русских купцов и промышленников.

Но как чисто духовное течение раскол не любопытен – борьба между никонианами, крестившимися троеперстно – «щепотью», и старообрядцами, крестившимися двуперстно, по большому счёту напоминала споры «тупоконечников» и «остроконечников» в Лилипутии Свифта, которые никак не могли договориться о том, с какого конца надо разбивать за завтраком варёное яйцо.

И никониане, и старообрядцы, хотя и в разной степени, были обскурантами и ксенофобами, то есть – врагами научного знания и познания, врагами европейской культуры. Их дискуссии не только мало, но и вовсе неинтересны для думающего историка. Можно лишь удивляться, что Ключевский написал о патриархе: «Из русских людей XVII в. я не знаю человека крупнее и своеобразнее Никона…» – Никон отнюдь не был русским Ришелье или Мазарини, его чисто государственное значение если и имело место, то – лишь в негативном плане. Но церковный раскол произошёл открыто и раскалывал не только «верхи», но и «низы».

А вот борьба в среде светской элиты между приверженцами сохранения старого строя вещей в светской и государственной жизни и новаторами шла не так открыто. Она была менее заметна уже потому, что происходила почти исключительно в «верхах». Зато её историческое значение для будущего России было неизмеримо бóльшим, чем досужие споры церковников и даже исходы старообрядцев в глухие медвежьи углы.

Василий Осипович Ключевский, имея в виду времена несколько иные, тем не менее очень точно обрисовал ситуацию, в которой оказывалась допетровская Россия в середине и конце XVII века… Имея в виду образованного русского человека, Ключевский писал, что он «очутился в неловком положении: то, что знал он, оказалось ненужным, а то, что было нужно, того он не знал».

Формула точная!

«Он знал возвышенную легенду о нравственном падении мира и о преображении Москвы в третий Рим, – продолжал Ключевский, – а нужны были знания артиллерийские, фортификационные, горнозаводские, медицинские, чтобы спасти третий Рим от павшего мира. Он мог по пальцам пересчитать все ереси римские, люторские или армянские, а вопиющих домашних пороков не знал или притворялся не замечающим… Образованный русский человек знал русскую действительность как она есть, но не догадывался, что ей нужно и что ему делать»…

Однако всё было и так, и не так…

Например, боярин Артамон Сергеевич Матвеев (1625–1682) и знал русскую действительность, и догадывался, что надо делать. Глава Посольского, Малороссийского и Аптекарского приказов, он был женат на шотландке из «Немецкой» слободы леди Гамильтон (в православии Евдокии Григорьевне) и пользовался репутацией сторонника не только западных обычаев, но и вообще широких связей с Западом – не только торговых и политических, но и культурных, общественных. После смерти царя Алексея Артамонов попал в опалу и вернулся в Москву лишь в мае 1682 года – для того, чтобы вскоре погибнуть во время стрелецкого бунта – так называемой «Хованщины»…

Вот ещё один крупнейший «алексеевский» вельможа – Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (ок.1605–1680), дипломат и государственный деятель. Широко мыслящий человек, он будучи воеводой в Пскове, сумел там обеспечить стабилизацию ситуации, напряжённой после восстания 1650 года, не казнями, а реформами.

«Новоторговый устав» 1667 года, укреплявший положение купечества в противовес боярству и приказным, – детище Ордина-Нащокина. Он обещал купцам и отдельный Купеческий приказ, однако эта идея реализовалась лишь много позднее в виде петровской Коммерц-коллегии. Ключевский настолько выделял Ордина-Нащокина из общего ряда, что посвятил ему в своём курсе русской истории отдельную главу.

В петровские времена Ордин-Нащокин, мелкопоместный дворянин, наверняка обрёл бы прочное положение и стал бы выдающимся соратником Петра, а в до-петровские времена, несмотря на личную дружбу с царём, возможности Ордина-Нащокина оказывались ограниченными. И в 1672 году – после бегства на Запад сына – он постригся в монахи.

Но почему бежал молодой Нащокин? Георгий Плеханов – первый русский марксист, так оценивает этот побег: «Побеги в Литву были нередким в Московской Руси явлением. Но настроение молодого Нащокина едва ли имело много общего с настроениями беглецов прежнего времени. Их не “тошнило”, как его, вообще от московских порядков; они искали за рубежом не просвещения, а разве только аристократической боярской “воли”…».

Плеханов определил побудительные причины побега Нащокина «к просвещению» психологически и исторически точно. Следовало лишь прибавить, что в, опять-таки, петровские времена Нащокин-младший не бежал бы в Европу, а был бы туда направленцарём Петром! И стал бы, вне сомнения, одним из «птенцов гнезда Петрова»…