Иван Кожедуб - Неизвестный Кожедуб. Служу Родине!

Вечером мы все занимаемся за большим столом. Иногда заходят ребята из соседней комнаты и зовут в кино.

Поглядываю на Тихона – он продолжает читать.

– Не пойду, – отвечаю я. – Мне еще заниматься надо.

Все знают, как сосредоточенно читает Тихон, и любимая забава у ребят – вытащить у него из-под самого носа стакан с чаем. Тихон, не отводя глаз от страницы, начинает шарить рукой по столу. Слышится смех.

– Куда стакан делся? Опять заниматься мешаете? – Тихон вскакивает. – Давай, Иван, выгоним их… Ну, кто кого? Мы – их или они – нас?

Начинается кутерьма. Бегаем с хохотом вокруг стола, пока я не укладываю на обе лопатки парня, подшутившего над Тихоном.

– Хватит бездельничать, ребята! А кто кончил – может идти гулять, – говорит Тихон.

Остаемся с ним вдвоем. В комнате тишина, и мы долго сидим за книгами.

…Отца я навещаю часто. Иногда по вечерам после работы он заходит ко мне в общежитие:

– Хорошо у вас, светло, чисто. Ну, я посижу, а ты занимайся, сынок.

Отец усаживается у стола и читает. Изредка оторвется от книги, посмотрит на меня и спросит, что я сейчас учу.

Как-то в выходной день я вернулся от отца и сел заниматься. В дверь постучали. Вошел секретарь первичной комсомольской организации Мацуй. Я еще ни разу с ним не говорил, знал его только в лицо, но слышал о нем много хорошего. Ребята говорили, что с ним можно всем поделиться, все ему рассказать. Он пользовался среди учащихся большим авторитетом. Мацуй часто заходил в спортивный зал, хотя сам спортом не занимался: я слышал, что он болен туберкулезом. На вид он казался здоровым. Его открытое лицо было румяно, умные глаза удивительно ясны, держался он прямо и был весь аккуратный, собранный.

Я вскочил.

– Извини, что помешал. – Мацуй пожал мне руку. – Вчера в спортзале видел, как ты на турнике работаешь. Говорят, ты и рисовать умеешь.

– Я ведь не учился.

– Знаю. Но слышал, что ты еще в школе оформлял стенгазету…

Комсомольский руководитель говорил со мной по-товарищески, но я от застенчивости молчал, глядя в пол. А Мацуй словно и не замечал этого:

– Нам для стенгазеты «Советское студенчество» нужен художник. Работа большая. Хочешь оформлять?

– Еще бы!

Он улыбнулся:

– Покажи-ка мне свои рисунки.

Волнуясь, как на экзамене, я вытащил несколько зарисовок. Мацуй внимательно разглядывал их и приговаривал: «Дело пойдет».

Дня через два я был выбран членом редколлегии нашей стенной газеты и ко Дню Конституции СССР в первый раз ее оформил.

С комсомольским руководителем я скоро подружился. Мацуй был человеком наблюдательным и чутким, но твердым и непреклонным. Я чувствовал, как он незаметно вошел в мою жизнь, как направлял ее, руководя многими моими поступками.

Мацуй любил заходить к нам в комнату, но чаще он бывал там, где ребята жили не очень спаянно и отставали в учебе. Ему всегда удавалось предотвратить чью-нибудь ошибку или проступок.

– Давайте почитаем вместе «Комсомольскую правду», – иногда предлагал он, войдя к нам в комнату; садился за стол, читал вслух, а потом беседовал с нами.

Мацуй был хорошо политически подготовлен и умело разбирался в вопросах, стоявших перед комсомольцами и всей советской молодежью. Говорил он живо и увлекательно. Когда он проводил беседы по текущей политике, разговор сразу делался общим.

Я давно мечтал вступить в комсомол. Решил поговорить об этом с Мацуем, но мне все казалось, что я недостаточно подготовлен. Как я обрадовался, когда однажды в аудитории Мацуй сказал нескольким моим однокурсникам и мне:

– Пора вам, ребята, в комсомол. Будем вместе работать.

Мы окружили Мацуя. Он был в том приподнятом настроении, которое я очень любил в нем; в эти минуты наш комсомольский вожак говорил особенно увлекательно, горячо и задушевно. И слова у него были простые, убедительные. То, что он сказал нам в тот вечер о комсомоле, о святом долге члена ВЛКСМ, было близко и понятно каждому. Я слушал его, и мне хотелось сделать что-то большое, чтобы быть достойным высокого звания комсомольца. В это время Мацуй заговорил о трудовых подвигах, о том, что и на небольшом участке работы можно принести огромную пользу. Я вспомнил о своем брате, комсомольце Александре. С каким увлечением работал он счетоводом в колхозе и сколько принес пользы своей скромной работой!

В этот же вечер я с волнением, тщательно выводя каждую букву, написал заявление в комсомол и на следующий день отнес его в комитет.

Однажды мне сказали, что внизу меня ждет военный.

Я сбежал по лестнице. У окна стоял красноармеец и смотрел на улицу. Он обернулся – я сразу же узнал брата Сашко. Как он изменился – возмужал за эти три года! В нем появилась выправка, которая мне так нравилась у военных.

Он обнял меня:

– Ну и вырос же ты! Я за тобой пришел, не дождался выходного.

Сашко, как отличника-красноармейца, отправили на учебу в военное училище. Он приехал домой на побывку. Мы с ним пошли в деревню, и дорогой я рассказал ему о Мацуе, о том, что подал заявление в комсомол, об учебе. А Сашко до поздней ночи рассказывал мне – мы спали вместе в амбаре – о своей жизни в армии. Мне было приятно, что старший брат уже не смотрит на меня как на маленького, что я стал для него товарищем.

Сашко провел дома две недели. Я часто бывал в деревне, и мы подолгу говорили с ним. Он подарил мне сапоги, галифе и футболку с голубой полоской. «В тот день, когда в комсомол вступать будешь, наденешь, – сказал он мне. – Ведь это для тебя большой праздник».

Александр уехал, а через неделю было назначено комсомольское собрание. Все знали, что оно посвящено приему в комсомол.

Я очень волновался, готовясь к собранию. В тот вечер пришел в клуб раньше всех. Зал постепенно наполнялся. Мне казалось, что сегодня у всех собравшихся особенное, торжественно-приподнятое настроение.

Я сидел в первом ряду. Уже приняли нескольких ребят. Мацуй назвал мою фамилию. Я даже вздрогнул. Поднялся на сцену. В зале – тишина, а мои новые сапоги скрипят и стучат, словно нарочно. Мне показалось, что я очень смешон, и от этой мысли бросило в жар. Оглянулся – нет, никто не смеется; вокруг дружеские, серьезные лица. Мне еще не приходилось выступать перед такой большой аудиторией. Было неловко, я не знал, куда деть руки. Встал в струнку, как на военных занятиях, и, отвечая на вопросы слишком быстро, глотал слова. Мацуй на меня не смотрел и постукивал по столу карандашом. Я знал его привычку: стучит – значит, недоволен. Поглядел на Тихона. Поймав мой взгляд, он ободряюще кивнул.

Я старался отвечать медленнее, обстоятельнее. Вижу – Мацуй оживился, улыбается, отложил карандаш. Говорит что-то секретарю райкома комсомола, тот тоже улыбается. На душе стало легко.