Юрий Владимиров - Как я был в немецком плену

На новом месте службы мы все отогрелись и отмылись, а главное – стали сытно питаться в столовой литейного цеха. Здесь нам снова ввели в распорядок дня утреннюю гимнастику, мы делали пробежки на лыжах, при этом соревнуясь на скорость. Я не раз выходил победителем. Замечу, что тогда лыжи надевались без специальных креплений. На пушках занятия с нами проводил лейтенант Шкеть, но чаще это делал его помощник – старшина Иванов. Политическая учёба шла плохо, пока не прислали в батарею комиссара – молодого политрука Воробьева. Он недавно окончил Горьковский педагогический институт и был милейшим, добрейшим и очень интеллигентным человеком, начитанным и эрудированным. Учёба основывалась на чтении газет и журналов и прослушивании сводок о положении на фронтах и в тылу.

Комсоргом мы выбрали Алёшу Мишина, спокойного и очень общительного, и он стал фактически первым помощником комиссара. Вскоре ему присвоили звание ефрейтора. Через некоторое время комиссар привлёк к своей работе и меня, но по-другому: я должен был регулярно, а иногда даже ежедневно, выпускать так называемые «Боевые листки» – небольшие стенные газеты. Кстати, этим мне пришлось заниматься и на фронте.

Вспоминается, что у нас на батарее находился в качестве бойца мальчик лет 12–14, которого все называли просто Лёней. К сожалению, я не помню его фамилию. Он был вроде сына полка. Я никогда не видел Лёню занимающимся военной подготовкой, хотя он, как и все, носил военную форму, умел хорошо отдавать честь начальству. Иногда Леня крутился возле пушек, когда мы там находились, и, не спрашивая ни у кого разрешения, вертел ствол зенитного орудия. Он всегда так мило улыбался, что все его любили и прощали ему подобные невинные выходки. Он был очень наивен, добр ко всем, беззаботен, и образ мыслей имел совсем детский. Говорили, что Лёня жил раньше в детском доме. Старшина Ермаков опекал его и взял с собой даже на фронт.

В нашем первом огневом взводе командиром был пожилой сержант Федор Васильевич Игумнов, бывший сельский учитель из Горьковской области. Узнав, что я – сын сельских учителей, Игумнов подружился со мной, и мы с ним часто разговаривали, не таясь, на житейские темы и много – о политике, о перспективах идущей войны. Он сомневался, что мы одержим победу, и я не мог его убедительно опровергнуть.

С первого же дня, как наш взвод обосновался на новом месте, мы много и регулярно учились стрельбе. Все хорошо освоили свои обязанности и четко взаимодействовали друг с другом. И это оказалось очень кстати: уже во вторые сутки нашего пребывания мы получили первое боевое крещение. Глубокой ночью, когда все мы крепко спали, дежурный истошным голосом закричал: «Положение № 1!» В ту ночь погода оказалась очень холодной (мороз достигал 30 градусов), а я не успел хорошо обернуть ноги портянками, полагая, что сделаю это позже, сидя на «кресле» пушки, как это уже бывало пару раз во время ночных тренировок. Но в этот раз пришлось пробыть на крыше более получаса, пока самолеты не улетели, сбросив на город бомбы. В результате я обморозил несколько пальцев на ногах и оба уха, которые не успел закрыть крылышками шапки.

Хорошо, что командиры не наказали меня, а ограничились внушением другим бойцам. За четыре месяца службы в Горьком мне пришлось пять раз участвовать в отражении налётов вражеской авиации, но, как правило, самолетов не было видно, и мы ограничивались в основном одиночными выстрелами, целясь туда, где был яркий свет от разрывов снарядов, посылаемых с дальних зенитных батарей. Кроме того, у нас во взводе не было дальномера, да и пользоваться им ночью без освещения всё равно было бы невозможно. когда не освещали небо прожекторы. Мы слышали звуки взрывов бомб и видели над городом свет разрывов, но мне ни разу не приходилось наблюдать, чтобы какой-либо самолет оказался сбит.

Как я уже писал, условия нашей службы на заводе № 196 оказались значительно лучше, чем на стадионе «Торпедо». Главное – мы стали неплохо питаться, и моё лицо вновь округлилось, многие военнослужащие стали заглядываться на женщин. Пример нам подавали командиры. Мы видели, как в столовой они любезничали с молодыми поварихами, официантками и другими работницами, пользуясь их взаимностью. В комнату нашего взводного – лейтенанта Шкеть – они приходили ежедневно, чуть ли не по очереди, принося с собой выпить и закусить; старшина Иванов, не имея отдельной комнаты, вынужден был для интимных встреч бегать в цеховую раздевалку. Одна из его симпатий в ней была совсем молодой, другая – уже в годах.

А мое внимание привлекли две красивые молодые табельщицы. Они отмечали приход и уход рабочих и выдавали им месячные продовольственные карточки, а также занимались общественной и культурно-массовой работой. Первая из этих девушек была по должности старшей и работала главным образом в дневную смену. Я прежде всего загляделся на нее, но мне показалось, что она не обращает на меня внимания. Вторая девушка была в подчинении у первой и работала в основном в вечерней и ночной сменах. Так вот, вторая табельщица обратила на меня благосклонное внимание. Желая познакомиться с ней поближе, я обратился к этой табельщице с просьбой дать мне листок бумаги, чтобы написать письмо матери.

Девушку звали Маруся Новожилова. Она сказала, что ей 17 лет, окончила ПТУ, родом из деревни недалеко от Горького, родителей уже не имеет, живёт в ближайшем к заводу общежитии. Одета была скромно и очень аккуратно, чаще всего носила красную кофточку и черную юбку ниже колен. По цеху бегала в туфельках, а на улице – в черных валеночках и фуфайке с белой вязаной шапочкой. У девушки был курносый носик и карие глаза. Свои светлые волосы она заплетала в длинные косы.

Я говорил с Марусей на разные темы, рассказывал о себе, и это ей нравилось. А она рассказывала много о себе. В результате мы подружились с нею. Однако часто околачиваться у окошечка табельной на глазах работающих я считал неудобным, опасаясь испортить репутацию девушки. Кроме того, я далеко не всегда мог отлучаться со службы. Поэтому я стал сочинять для Маруси длинные письма.

Как-то я сообщил Марусе, что наш старшина Иванов, которого она хорошо знала, очень нахален с женщинами, а я совсем не такой и ни за что не позволю себе распускать руки.

Однако я всё же уговорил Марусю встретиться со мной без свидетелей. Мы посидели с ней минут 15 в хорошо освещенной пустой комнате, когда я дежурил у телефона, и я нежно обнял её за плечи. Мы попробовали поцеловаться, едва приложив друг к другу наши губы. Пойти дальше поцелуев нам было стыдно, и мы не решились на это. Я не сомневаюсь, что был у Маруси первым мужчиной, с кем она «завела» такую чистую любовь.