Юрий Владимиров - Как я был в немецком плену

Разумеется, мои частые «походы» к окошечку табельной, переписка и встречи с Марусей не остались незамеченными, в том числе старшиной Ивановым. Как-то он подозвал меня и посоветовал действовать активнее: «Ведь сейчас – война, не сегодня-завтра придётся идти на фронт и, может быть, сложить там голову. А разве можно допустить, чтобы ни разу не сблизиться с женщиной?»

Я, конечно, и без Иванова всё это знал, но поступить так с Марусей не мог.

…В начале февраля 1942 года командование полка отправило нас в «знаменитые» Гороховецкие военные лагеря во Владимирской области. На станции Галицы, куда мы прибыли в товарных вагонах, местные жители – в основном старики и подростки – усадили нас по несколько человек в сани и доставили в небольшую деревню, откуда пришлось идти к лагерям пешком. Они находились в глухом лесу.

9 февраля нас повели на один из полигонов, устроенных на обширной поляне. Возле 37-мм зенитной пушки находилось множество военных начальников и командиров батарей и взводов, личный состав которых должен был пройти здесь фактически «выпускной» экзамен по стрельбе из орудий. Каждому из командиров хотелось, чтобы их бойцы хорошо выдержали экзамен, и они даже устроили «социалистическое соревнование» на лучшую подготовку своих артиллеристов.

Нам надо было из пушки, заряженной четырьмя или пятью снарядами в одной обойме, как можно меньшим количеством одиночных выстрелов быстро и точно поразить макет танка. Макет устанавливали от орудия на расстоянии не менее километра и перемещали тросом по пересеченной местности, поэтому высота и расположение цели постоянно менялись. Все снаряды были учебными и трассирующими, благодаря чему следить за их полётом было легко.

Наш взвод под командованием лейтенанта Шкеть отстрелялся первым. Боевой расчет нашей пушки поразил цель третьим снарядом, что оценили на «отлично». Расчет второй пушки отстрелялся еще лучше, настигнув цель первым же снарядом. Это было заслугой первого наводчика орудия Николая Сизова. Командиры некоторых батарей тайно упросили старшего лейтенанта Чернявского и лейтенанта Шкеть отдать им Колю Сизова «взаймы», чтобы на экзамене использовать его первым наводчиком своих орудийных расчетов, и Коля, в основном на «отлично», провёл ряд чужих стрельб.

В итоге наша батарея – батарея старшего лейтенанта Чернявского и наш первый взвод под командованием лейтенанта Шкеть заняли первое место в этом «социалистическом соревновании». Однако всё происшедшее произвело на меня и на большинство моих товарищей скверное впечатление, потому что даже в такое тяжелое для Родины время наше командование не обошлось без «очковтирательства». После возвращения в Горький политрук Воробьев объявил имена «отличников боевой и политической подготовки», среди которых был и я. Мне поручили выпустить очередной «Боевой листок», посвященный в основном прошедшим стрельбам.

Для «Боевого листка» комиссар давал мне специальный, отпечатанный в типографии бланк, на котором было изображено красное знамя с портретами Ленина и Сталина и черной краской выведены слова призыва: «Смерть немецким оккупантам!» Если типографского бланка не было, мне приходилось самому на обыкновенной бумаге писать название стенной газетки и рисовать красное знамя.

В «Боевом листке» полагалось давать сообщения об успехах наших войск на фронте и о важных событиях в стране, а затем – заметки о жизни нашей войсковой части и о её передовиках. Основные материалы давал политрук, а другие приходилось писать самому или «клянчить» у командиров. Иногда комиссар и секретарь парткома заставляли писать заметки рядовых бойцов и сержантов, главным образом – комсомольцев и членов ВКП(б). Прежде чем вывесить «Боевой листок» я был обязан показать своё «творение» комиссару. Все необходимые для этой общественной работы принадлежности – чернила, ручки, промокашки, простые и цветные карандаши, ластики, лезвия безопасных бритв и ножницы – приходилось всегда носить с собой в вещевом мешке, что создавало определенные неудобства. Но зато я всегда имел возможность писать письма домой авторучкой.

…4 марта 1942 года нам объявили, что почти вся наша батарея завтра отправляется на фронт. Нам дали время подготовиться к отъезду. Я поспешил к табельной, чтобы увидеть Марусю, но её там не было – сказали, что она выйдет в ночную смену. На всякий случай я написал ей большое нежное письмо.

Ночью я спустился в цех и, к счастью, увидел в табельной Марусю. Я сказал ей, что завтра отбываю на фронт, и отдал ей предназначенное письмо. Я попросил Марусю отправить матери мои вещи и кое-какие из них отдал самой девушке. Она обещала сразу же выполнить мою просьбу, но деньги на почтовые расходы не взяла. Маруся дала мне адрес своего общежития и попросила писать к ней почаще. При прощании она заплакала. Так я расстался с Марусей и, как оказалось, навсегда…

В начале августа 1946 года, возвратившись в свою деревню, я узнал, что Маруся очень добросовестно исполнила мою просьбу и все вещи благополучно прибыли к маме. Всё было в целости и сохранности. Я увидел, что на обратной стороне моей фотографии «отличника боевой и политической подготовки» Маруся поставила по краям свои инициалы – «М» и «Н». Так милая девушка напомнила мне о себе. В конце января 1948 года, приехав из Москвы в Горький на студенческие каникулы, я попробовал разыскать Марусю и поговорил с женщинами, жившими в заводском общежитии. Но никто из них не знал про Марусю. Лишь одна из них, пожилая женщина, припомнила девушку, похожую на ту, которую я описал, и предположила, что, возможно, в 1942 году она ушла на фронт.

Старшина Иванов пожелал мне счастья и обещал следить за моей Марусей в мое отсутствие.

Утром 5 марта после завтрака мы забрали с собой личные вещи из казармы и, оставив в ней зимние куртки, ватные телогрейки, стальные каски, сумки с противогазом, оружие и другие казенные предметы, пришли на ту площадку, где находилась построенная раньше нами же землянка-казарма для второго взвода и взвода управления. Здесь нас выстроили в 4 ряда фронтом, и после этого в присутствии командира дивизиона командир батареи старший лейтенант Чернявский объявил, что мы теперь представляем собой маршевую батарею, которая сейчас покинет территорию завода, чтобы отправиться на фронт. Одновременно он представил нам сменившего его нового командира – тоже старшего лейтенанта Сахарова (не помню его имени) – молодого человека лет под тридцать, который имел огненно-рыжие волосы на голове и великое множество веснушек на крайне неприятном – одутловатом лице. Ростом он был лишь чуть выше меня, его нос был курносый, глаза узковаты, а шинель на далеко не стройной фигуре сидела нескладно. Оказалось, что этот человек мой земляк из Канаша, но был ли он чуваш, не могу сказать определенно, поскольку, как я уже упоминал, мне с ним лично ни разу не пришлось пообщаться. Сам он также не проявил ко мне интереса или сознательно не захотел иметь со мной дела. Подойти к нему первым и представиться ему как земляк я не решился из-за соображений соблюдения субординации – ведь я был рядовым бойцом, а он – «большим начальником». Кстати, полной противоположностью ему был комиссар батареи – старший политрук Воробьев, очень общительный со всеми и особенно – со мной.