Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

— Почему по физике? — удивилась мать.

— Потому что он мастерит свои гитары из раскромсанных телефонов-автоматов! («Вот змей, а говорил, что фирменные», — ругнул я Алика Кузькина.) Понятно?

— Негодяй! — закричала мать. — Как ты мог?

Было не совсем понятно, чем она возмущена: воровством домашней статуэтки или распотрошением общественных телефонных автоматов.

— Сию же минуту вынеси весь этот битлизм из дома, — приказал отец.

— Я имею законную жилплощадь и право на собственность!

— Ну тогда, на правах ответственного квартиросъемщика, вынесу я, — заявил отец и тронулся к моему музыкальному хозяйству.

— Не тронь, или я тебя урою, — мрачно пообещал я.

— Ах ты Махно! Японский городовой, ах ты власовец! Хобот крученый! Советская власть с Гитлером справилась, а с тобой, битлаком, я в два счета разберусь! — кричал отец, топча ногой записи «Дипперполцев».

В книжном шкафу задрожали стекла, с полки упал и сломал себе голову пластилиновый Ричи Блэкмор.

— Что ты делаешь? — закричала мать. — Я, между прочим, деньги на эти кассеты давала!

— Делают в штаны, а я перевоспитываю твое воспитание! Вырастила Махно!

Разобравшись с записями, отец приступил к гитаре. Я выпятил грудь и засучил рукава.

— Ты что, на меня, советского офицера, руку вздумал подымать? Да... да... да я, я тебя... Да я, з-з-з-знаешь... Да я таких... их... су... уб... бчиков крутил!

— Надорвешься! — сопел я под тяжестью отцовского тела.

— Посмотрим, посмотрим! — отзывался он, заваливая меня в кресло.

Послышался хруст ломающейся гитары.

Показалось — это хрустит не гитара, а весь мир: да что там мир — хрустела и ломалась Вселенная.

— Я тебе этого никогда не прошу, — плачущим голосом пообещал я отцу и сгреб под кровать гитарные ошметки.

— Ничего, ничего, — хорохорился победивший отец, — еще будешь благодарить!

— Пусть тебя начальство благодарит, а я ухожу из твоего дома. Квартиросъемствуй без меня! — И, громко хлопнув дверью, я выбежал на двор.

Неделю я не ночевал дома. Дни проводил на берегу лесного озера, примыкающего к нашему микрорайону: здесь пахло молодой листвой и озерной тиной. Ночи коротал на чердаке. Под ногами хрустел шлак, по ноздрям шибало птичьим пометом. Я осунулся, почернел, пропах костром, тиной и голубиным дерьмом. На восьмой день на меня был объявлен розыск. На девятый, как отца Федора с горы, меня сняли с крыши и привели домой.

— На кого ты похож! — воскликнула мать.

— Je me ne suis pas vu pendant 7 jours — ответил я (я не видел себя 7 дней).

— Ты шутишь, а я все эти дни не сомкнула глаз.

На деле все выглядело несколько иначе. Все эти дни между родителями происходил приблизительно такой диалог. Начинал отец:

— Как ты можешь спать, когда твой ребенок неизвестно где.

— Нечего лезть в воспитание с такими нервами. Походит и вернется!

— Что значит «походит»! Где походит? Это же твой ребенок!

— Хорошенькое дело. Может, это я поломала его гитару?! Может, я истоптала его записи?!

— Я поломал! Я и починю!

— Он починит! Не смешите меня, у тебя ж руки не с того места растут!

— У кого руки? У меня руки? Я, между прочим, слесарь четвертого разряда!

— Какой ты слесарь! Сколько ты им был? Ты же, кроме как орать, сажать да валяться в засадах, ничего не умеешь!

— Ты напоминаешь хер дей найт.

— Сам ты хер, а еще член партии!

Но вернемся вдень моего «спасения».

— Отец все эти дни места себе не находил! — сообщила мать.

— Где, в засаде? — съязвил я.

— Зачем ты так, — мать грустно покачала головой. — Он переживал, что так получилось. И гитару твою, между прочим, чинил.

В квартире и правда стоял тяжелый запах столярного клея, живо напомнивший мне заваленный костями двор силикатного комбината. К нему примешивался хвойный канифольный дух.

— Сын, я был неправ, — сказал мне вечером отец.

— А с этим мне что делать? — Я показал на гитарные ошметки.

— Я починю, слово коммуниста, починю! — твердо заявил отец. — Я уже, между прочим, столярный клей заварил и канифоли достал. Склеим! У нас руки не с того места, что ли, растут?! Спаяем!

В доме закипела работа. Возвращаясь с работы, отец быстро ужинал и говорил:

— Пошли делать нашу гитару.

Месяц мы кропотливо выпиливали, выстругивали, долбили и паяли. Пропахли стружкой, канифолью и столярным клеем. В наш с отцом лексикон вошли слова: долото, рашпиль, колок, порожек, мензура и струнодержатель. Консультантом выступал скрипичных дел мастер Смычков. Отец пошел даже на служебное преступление, изъяв из вещественных доказательств, хранившихся в его рабочем сейфе, звукосниматель от болгарской гитары «Орфей». От этого звук у нашего изделия получился мягкий, плавный, гладкий — примиряющий звук, совсем не роковый; но, добавляя фуза и пропуская гитару сквозь ревербератор, я добивался нужного звучания.

Остатки фанерного шпона, шедшего на гитарный корпус, мы пустили на кухонный табурет.

— Табурет мира! — объявил отец.

Единожды вставший на крутую тропу русского рока, самобытного, как, собственно, все русское, рискует сломать на ней конечности. Но таков уж наш путь: скользкий и опасный. Возможно, на этой тропе у отца пробился родительский ген. Все может быть. Потому что отец пошел на новое преступление и затребовал, якобы для расследования, из обэхаэсэсовских загашников все наличные записи «Диперполцев». Таким образом был восстановлен и даже расширен мой музыкальный архив. Вскоре настала очередь изготовления усилителя и звуковой колонки, ну и соответственно нового служебного преступления: отец притащил из ведомственных подвалов лампы, транзисторы и 50-ваттный динамик. Добром этим, как утверждал отец, был забит весь ведомственный склад.

Через год отец мог запросто отличить «Битлов» от «Роллингов», гитару Блэкмора от гитары Пейджа. Через два ездил со мной в качестве оператора на многочисленные халтуры, а еще через год явился на партийное собрание в джинсах и заявил, что рок есть прогрессивное течение, и потребовал реформации социалистической законности.

После такого заявления отец был срочно переведен из органов во вневедомственную охрану. Будучи начальником охраны мясокомбината, отец по следовательской привычке разоблачил группу злостных расхитителей колбас и был вынужден выйти по выслуге лет на пенсию.

Последние два года своей жизни он не работал, хранил у себя мой халтурный аппарат и, сидя на «табурете мира», с надеждой глядел в окно в ожидании моего возвращения.

Завидев машину, отец оживал. Оперативно расставлял аппарат, доставал квашенную по особому рецепту капусту, маринованные огурцы, полученную по пенсионному пайку работника МВД тонко струганную китайскую ветчину и хрустальные тонконогие рюмки.