Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

Мы посплетничали о новом дирижере, поахали до чего хорош, хоть и петь под него неудобно, но успокоились тем, что произведение знаем как облупленное, поэтому нам все равно, как он там дирижирует, — споем.

Насмешка судьбы была в том, что он, видимо, подумал то же самое...

А вечером — огромный католический собор, шум, огни, аншлаг. Последние зрители неспешно занимают места, снуют телевизионщики, пристраивая свои шнуры, мы готовы, ждем. И, наконец, выходит дирижер — красивый, энергичный, элегантный. Поклонился публике, поприветствовал нас, вскинул руки — замер... Ауфтакт — и грянул оркестр, а на какую-то долю минуты позже — хор. Хор вступил идеально чисто, уверенно и одновременно, что говорило о том, что сорок человек разом ошибиться не могли.

Описывать, что произошло, — дольше, чем это происходило; тем более, для исполнителя мгновения неправильного звучания воспринимаются как бесконечность — катастрофически долго. Звучали мы, наверное, несколько секунд, не больше: дирижер крупным движением, как ножом, срезал звук.

По хору и оркестру пробежала искра электрического напряжения, мы впились взглядом в дирижера. Возможно, внутри него пронеслись вихри монологов и целая жизнь, но в его распоряжении были секунды, чтобы сообразить, как привести в движение махину, которая, как выяснилось, говорит на разных языках, — ибо абсолютно ясно было одно: хор не НЕ ПОНЯЛ его жеста, а прочел его иначе. Если дать вступление именно хору (как когда-то учили — «с задержкой»), то большая вероятность, что насмерть встанет оркестр.

За спиной полный зал зрителей и работающие камеры телевидения, хищно пульсирующие красными огоньками...

Дирижер поднимает руки и смотрит на хор... Кто бывал в похожих ситуациях, знает это состояние — это как готовность к гигантскому прыжку, как попытка взлететь, причем вторая попытка, первая не удалась, права на вторую ошибку — ноль. Дирижер поднимает руки и показывает: левой — предельное внимание; правой — двумя жестами «шепотом», мол, «я буду тактировать» (это как в музыкальной школе, на уроках сольфеджио). Мы поняли.

Он поднимает руки, концентрируя готовность, крупно дает две доли, и оркестр и хор одновременно вступают форте на свое «Купе». Рубеж взят. Мы уверенно и аккуратно идем вперед — и через пару секунд начинаем чувствовать, что что-то не так. Беда в том, что у нас в руках не партитура (то есть полностью расписанные ноты — и наши, и оркестра), а только партия хора. Очевидно, что мы где-то расходимся с оркестром. Если бы на руках была партитура, то мы бы поймали их, а так мы понятия не имеем, что происходит. Первые мгновения еще ничего — музыканты движутся в пределе одной тональности, и все это может «сойти за правду», но чем дальше, тем очевиднее тупик. И дирижер резким движением снимает. На зал удушающе наваливается тишина.

А наша дирижерка уже бежит за нашими спинами и громким шепотом кричит: «Он показывает через долю! Не смотрите на него! Считайте сами! Не смотрите на него!»

За один забег где-то раздобыв ноты (возможно, цапнув у одного из оркестрантов), она возвращается в проем, из которого мы выходили, и поднимает руку: мол, я тут! Я покажу!

Дирижер тоже понял, что хор поет ровно в два раза медленнее оркестра. Опять поднимает руки и говорит нам (неизвестно на каком языке): «Один пустой такт». Затем четко показывает, как школьникам, этот пустой такт, и хор и оркестр точно вступают в нужном месте, а дальше каждый как рыба в воде — знают, как и что. Дирижер бросил свой оркестр и первое время не сводил с нас глаз, стараясь показывать все наши вступления, чем моментально сбивал тех, кто еще следил за ним, дирижерка в проеме трясла над головой кулаком и знаками и мимикой угрожала: «Не смотрите на него!!!» Я уже не помню, кто куда смотрел, но парадный дирижер усердно показывал свое, а наша, невидимым серым кардиналом, — свое, и тоже полностью отдирижировала мессой, высоко подпрыгивая на каждом вступлении. Комичность зрелища усиливало вдумчивое внимание публики за спинами взмокших дирижеров.

Когда отгремела музыка, дирижер метнулся в сторону и вывел нашу дирижерку на поклон. Под гром оваций он горячо жал ей руку, а мы засмеялись и стали им аплодировать. Выступление прошло отлично, и фальстарты в самом начале уже виделись смешными и незначительными.

На следующей совместной репетиции дирижер обаятельно извинялся и шутил по поводу своего неудачного вступления. Наша дирижерка павой показывала-рассказывала ему, как нужно давать вступления хору, демонстрируя на нас, превратив этот блиц-курс по дирижированию в совместную элегантную забаву. И когда, как старательный студент, он дал нам первое вступление, и все идеально вступили, музыканты засмеялись и захлопали («Браво! Браво!»), а дирижер раскланивался перед нами, как перед публикой.

Через пару лет нас попросили исполнить эту же мессу на московском музыкальном фестивале на Крымском Валу с каким-то молодым камерным оркестром. Дирижерка сразу же предложила руководителю показать, как давать вступление, чтобы соединить хор и оркестр. Вьюноша, нервически дернув плечом, сказал, что он умеет. Наша не стала настаивать (время есть), он дал вступление, и все поползло знакомым образом.

— Ну не, девицы, так нельзя, — укоризненно сказала наша, — хотя бы кто-то должен был попытаться вступить?

— А куда? — вяло спросили из хора.

Потом она все-таки показала. Попробовали. Когда у него получилось сдвинуть хор, кто-то из оркестрантов недовольно поинтересовался:

— А это что, теперь всегда так будет?

— Что именно?

— Ну вот так.

— Да. Текст знаете — играйте!

Но, пройдясь несколько раз, сошлись на том, что это хор будет «как-нибудь сам», потому что, когда произведение набирало ход, дирижер напрочь забывал о нас и действовал как привык (в его мозгу хор представлялся дополнительным эффектом, автоматически вступающим в нужный момент).

А когда через несколько лет нас неожиданно пригласили петь с немцами «Реквием» Верди (дата прилета почти совпадала с первым выступлением), мало того что мы выучили произведение, приспосабливаясь петь под все добытые аудиозаписи, — нас было вообще не сбить ничем, даже если бы дирижер в голом виде отплясывал перед нами «Камаринского» поперек доли.

Для начала маленькое пояснение для немузыкантов.

Вы наверняка замечали, что оперные певцы поют как-то не так, как простые смертные или, там, попса? Что характерно — абсолютно без микрофона (в отличие от остальных), и при этом перекрывают своим голосом симфонический оркестр и заполненный зал любой величины, и слышно будет в самом дальнем уголке, даже если поют тихо-тихо?

Все это не только потому, что голоса у них сильнейшие, — их еще долго учат, как петь.