Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

Но сейчас из всей науки запомним только, что академические певцы поют «на опоре» (специальным образом поставленное дыхание), а остальные поют просто так.

Дело было в Италии. Концерты и гастроли — это отдельная песнь, толстый авантюрный роман в музейном интерьере; отложим их на потом, а сейчас речь пойдет о небольшом эпизоде в студенческой столовой.

Жили мы в сосновом лесу в пригороде Рима, в маленьких деревянных домиках, практически не пересекаясь с другими обитателями лагеря. Режим у каждой группы был свой, и завтрак подавали индивидуально под каждую группу, а потом подгоняли красивый двухэтажный автобус и увозили на весь день, возвращая глубокой ночью.

Хоров (как и вообще русских) до нас там никогда не было, в основном студенческие спортивные команды или туристические группы, поэтому повара и официанты таращились на нас и уговаривали дирижерку на предмет что-нибудь спеть. В семь утра хором вообще-то поется туго, поэтому она отнекивалась и обещала, что, может быть, споем в день отъезда, тем более, уезжать будем посередине дня.

Покровителем и светлым ангелом нашего хора был немец, настоятель крупного кафедрального собора, который и устраивал нам гастроли, поэтому жили мы чаще в монастырях, пели в известных храмах, и сопровождали нас священники. С одним из них мы, четыре подружки, очень сблизились и ходили всегда вместе.

Отец Павел был чех, в юности сбежавший в Германию, гонимый заветной мечтой — стать священником. Он достиг высокого положения, имел свой приход, был биритуал истом (мог совершать православные и католические обряды), в совершенстве знал пять языков — чешский, немецкий, итальянский, русский и забыла-какой. Из-за русского его и пригласили сопровождать наш хор в качестве помощника, гида и переводчика.

Он сам проводил экскурсии и показывал нам храмы, с удовольствием отвечая на вопросы, договариваясь с кем-то незримым, проводил нас в те места, которые были недоступны посетителям. Поражали огромные «закулисные» пространства костелов — государство в государстве.

Мы любили с ним поговорить, особенно о традициях, религиях, незнакомых именах и произведениях искусства. Он охотно пускался в любые подробные объяснения, но никогда не начинал беседу сам, особенно на религиозную тему, а всегда ждал вопроса.

Одинокий в жизни, он трогательно заботился о нас, как о родных, радуясь, когда мог порадовать, и чувствовал нашу ответную нежность.

И вот в наш последний день закончили мы обед, и дирижерка вяло пустила по рядам весть, что надо бы спеть.

Мы обреченно вздохнули, но деваться было некуда.

Надо сказать, что пение за обеденным столом при низком потолке — не наш жанр. У нас вообще-то церковный репертуар и сложная светская программа, всяких там разудалых «оп-ля» у нас нет, а народ, жаждущий нас слышать в непринужденной обстановке, слабо это представляет.

Выучить что-нибудь легкомысленно-бисовое наш хор тоже не сподобился, поэтому в подобных случаях на светских концертах объявлялась одна и та же незыблемая «русская-народная-песня-подмосковные-вечера».

Любите ли вы «Подмосковные вечера» так, как люблю их я? Я их не переношу, я даже шутить на эту тему не могу. Эта песня, в нашем исполнении, вызывала у меня приступы всех фобий и аллергий, какие существуют в природе. Я не пела. Я смотрела вниз и глубоко дышала, но до конца меня редко хватало, и я начинала ругаться с подругой, как она может это петь. Она, отбиваясь, шипела между фразами и щипалась, кто-нибудь из верхнего ряда пихал меня папкой, я переключалась наверх, администратор хора, певшая рядом, начинала рычать: «Прекратите, уже почти допели».

Я не люблю «Подмосковные вечера». И поэтому, только поэтому, а совсем не из-за какого-нибудь снобизма, я не присоединилась к нестройному хору, кисло затянувшему постылую песню.

Надо сказать, не только я отлынивала, нас и так было многовато на это помещение, поэтому отдувались те, кто находился ближе к восторженным слушателям.

И вот поем мы, поем, как вдруг в кафетерий вваливается американская мужская баскетбольная команда. Довольно шумно рассаживаясь напротив, они заинтересованно и фамильярно поглядывали на нас, перекидываясь короткими фразами (хм... вообще-то музыка звучит). Потом, разглядев сгрудившихся официантов, трепетно слушавших пение, и, видимо, поняв, что сейчас их обслуживать никто не кинется, а может, еще чем другим занедоволились или просто выпендриться захотелось, — но грянули они со всей дури бодрый американский марш. Мы обалдели.

Как же так можно: мы поем, зрители слушают, а тут поверх, как по ажурным кружевам кирзовыми сапогами, прет напролом мужланский марш. Зачем? И представьте себе этих парней: молодые, здоровенные, да у них размер ноги — половина нашего роста; а напротив — мы, маленькие учителки музыки, и один старик.

Больше всех расстроился Павел. Всю поездку он носился с нами, как наседка с цыплятами, подкладывая что послаще да помягче, а тут такое.

Он сделал попытку усовестить баскетболистов, но они не собирались останавливаться. Поискал глазами дирижерку, но она кивнула ему, мол, все нормально, ну их.

Он бормотал нам: бросьте, девочки, они же здоровенные мужики, и как им не совестно только? Не расстраивайтесь!

— Да вы что, — прошептала подруга, — они не знают, с кем связались, мы же поем на опоре, — и показала на свой живот.

Он посмотрел, куда она показала, но не успокоился. Качал головой и вздыхал.

А песня, не останавливаясь, перешла в «По Дону гуляет», а это вам не «Вечера», там есть где развернуться. Хор принял вызов.

Американцы, как и положено среднестатистическим гражданам, больше одного куплета редко знали и суетливо запрыгали с песни на песню. Нам спешить было некуда.

Горе Павла росло и росло. Он выглядел как ребенок, который бежал навстречу людям с распахнутыми руками, а ему плюнули в лицо. На бледных щеках проступили красные пятна, он ерзал и что-то сокрушенно бормотал.

Я погладила его по ладони:

— Не переживайте. Смотрите...

А между тем в хоре происходили изменения, невидимые непосвященному глазу.

Медленно, как можно незаметнее, по одной, девицы осторожно меняли положение, тихонечко выпрямляясь и расправляя плечи; кто сидел, облокотившись на стол, как бы невзначай отклонялись назад, перекрещенные ноги ставились ровно, одна к другой, подбородки медленно поднимались, ушло благодушие из глаз.

И не сразу, опять же постепенно, стал меняться звук: он округлялся и нарастал, превращаясь из эфира в тяжелую воду и уже половодьем заполняя и раздвигая пространство.

Мы еще не запели в полную силу, еще и голоса не налились как следует, а парни, учуяв неладное, занервничали и принялись отбивать себе ритм ногами и руками (кроссовки — ерунда, мягкие, а ладони по столу — хуже). Но и это — детские утехи, наша махина уже развернулась в полную мощь и вышла на прямую.