Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

— Девчонки! Ну уж вы точно знаете, как пройти в костел на рождественскую мессу!

— Да! — засмеялись мы в ответ.

Мужик оказался переводчиком и, придерживая за рукав своего подопечного иностранца-поляка, чтобы того не смывало волной, стоял и трепался с нами, убалтывая пойти обратно в храм. Мы бы с удовольствием, но было уже поздно. Мужик явно не спешил, стоял и балагурил, его подопечный терпеливо ждал, молча рассматривая нас; наконец вежливо напомнил своему компаньону, что они уже опаздывают.

Тот, сделав серьезное лицо, объяснил, что уговаривает нас пойти обратно в костел, на праздник, мол, мы — ангелицы из храма.

— Нет, не ангелицы! — вдруг выпалил тот.

— Как не ангелицы?! Самые настоящие! Они же поют! Ты знаешь, как сладко они поют?

Иностранец хитро прищурил глаз и покачал головой:

— Сирены тоже поют.

Мы засмеялись, попрощались, поздравились еще раз и пошли дальше — праздник, как дрожжи из кадки, вылезал на улицу и не хотел сидеть в одном здании.

Дома подарки от костела рассмотрели — опять радость! Сладости, шоколад, кофе, да все такое незнакомо-красивое.

А главное — этот вечер был как репетиция, как предчувствие предстоящих гастролей по Европе, и ожидания были самые радужные. И они не обманули!

Светлой памяти Александра Михайловича Гофмана и жены его Иды Марковны

Давно это было. В начале девяностых моя подруга попала в хор, который готовился к гастролям по Европе, что по тем временам было величайшей редкостью. Хор был уже укомплектован, и реальных шансов попасть туда у меня не было. Но бывают же еще нереальные шансы!

Как-то на репетиции разъярившийся дирижер заявил, что ситуация катастрофическая, и он вынужден набрать пару человек хоть с улицы, но в первых альтах некому петь! (У дирижеров вечно «катастрофы» и вечно «некому петь».) Я немедленно выразила готовность быть тем самым человеком с улицы, коварно притворившись первым альтом, и на следующий день мне предстояло побывать на репетиции, а затем пройти прослушивание. В задачу также входило бегло петь по нотам текущий репертуар, поэтому я попросила у Анны нотки на ночь. Она, выдернув один листочек, сказала: «А это велено к завтрашнему выучить наизусть, он сказал, кто не выучит — на гастроли не поедет».

Я испугалась, конечно, и выучила, как оказалось, единственная из хора. Народ своего дирижера знал, любил и умело фильтровал информацию.

Так я очутилась в хоре, где, к моей бесконечной радости, через неделю была ссажена в свою нормальную партию — вторые альты.

Девицы, в основном бывшие студентки Александра Михайловича, любили его, некоторые боготворили, у них за спиной был пройденный путь длиною в десять лет — студенческая жизнь, концерты, гастроли; но и нас, новеньких, воронка его обаяния затягивала очень быстро.

Говорят, когда он вел у них студенческий хор, в порыве гнева швырял в аудиторию журналы, ручки и наручные часы, которые дирижеры обычно снимают во время работы и кладут на стол, и у девиц никогда не было проблемы, что подарить ему на день рождения, — они скидывались и покупали очередные часы. На мою долю таких грозностей уже не выпало.

Он был из тех дирижеров, у которых перед выступлением все сыро-сыро, а на концерте волшебно. Он обладал сильной харизмой — как в жизни, так и в творчестве.

Сейчас-то я точно могу сказать, что время, связанное с хором и гастролями, было одним из самых ярких впечатлений моей жизни.

Этот рассказ — об одном выступлении, поэтому я оставлю за кадром репетиции и первые гастроли и перейду сразу к тем, когда мы поехали на фестивали в Германию и Италию, а главное — дать один концерт в храме на Капитолийском холме: до нас ни один российский хор в Риме не выступал.

Началась активная подготовка, скорое будущее казалось лучезарным и незыблемым, все было подчинено этой поездке. И вдруг, сначала робкими слухами, а потом неумолимой очевидностью в нашу жизнь вползло страшное известие, что у Александра Михайловича обнаружили рак. Врачи обещали ему пару месяцев жизни, проведя роковую черту в апреле, накануне гастролей. Сказали, что ни о каком Риме не может быть и речи. Для него же — это ни о каких врачах не может быть речи, а в Рим он поедет. Он вообще был упрямым. Если не путаю, юным надбавил себе годы и ушел на фронт, так кто же теперь мог остановить его перед такой поездкой?

Я тогда не могла вместить в голове, что болезнь может съесть живого, здорового на вид человека. Да, это рак, но бывает же, что врачи преувеличивают? Тем более, он был таким сияющим и крепким, что нам казалось: уж кто-кто, но он-то обязательно справится.

Он стал резко сдавать и стремительно худеть. Иногда забывал только что сказанное, таял на глазах, превращаясь из энергичного мужчины в сухого узкого старика. Но по-прежнему все свои силы вкладывал в репетиции. Вскоре, «на всякий случай», он стал готовить себе замену — двух хористок: одной предстояло выучить русский репертуар, другой — западный. Нет, то, что он останется, даже не обсуждалось, но если ему вдруг на концерте станет плохо, кто-то должен встать перед хором.

Он работал очень много, назначал дополнительные репетиции, натаскивая Валерию и Веру лично, как в прежние училищные времена, когда они были его студентками, выставлял их работать с хором, давал нам петь вообще без дирижера, чтобы научить остро чувствовать друг друга. Он готовил нас к любым неожиданностям.

Все чаще и чаще на репетиции приходила его жена, и чем ближе к роковому апрелю, тем неразлучнее становились они.

О ней хочу рассказать отдельно.

На людях свою жену Иду Марковну он не только звал по имени-отчеству, но еще неизменно прибавлял «моя жена» — моя жена Ида Марковна. Произносилось это тепло и подчеркнуто почтительно, мы даже за глаза говорили: «Его-жена-Ида-Марковна сказала...» Относиться к ней полагалось с пиететом, но то уважение, с каким он упоминал о ней, действительно трогало. Их дочь говорила, что они едины в двух лицах. Ида Марковна была его главным советчиком, собеседником, частью души.

Их история любви не была обычной.

Они приходились друг другу кузенами, и обе семьи, узнав о серьезных намерениях влюбленной пары, сделали все, чтобы развести их, но безуспешно. Тогда от них потребовали выдержать два года в разлуке, и если после этого они не переменят своего решения, то семьи смирятся с кровосмесительным браком. И они это выдержали и с тех пор не расставались. Красивая пара: он — заботливый, энергичный, харизматичный и она — рассудительная красавица с царской статью и тяжелой косой, венцом уложенной на голове. Я знала их, когда им было около 65 лет, — исчезла коса, но все остальное осталось — та же острая потребность друг в друге.