Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

— Зачем? Никогда никого не просили петь два куплета, а ее и вовсе не рискнут на второй разворачивать, иначе она в обморок завалится, один отыграет — и слава богу. Давай еще раз.

— Давай.

Поем.

— У вас там «ре», — деликатно поправляет Лиля.

— Да видим мы. Мы не попадаем. Ты нам, главное, не замедляй, а там уж мы как-нибудь справимся.

В класс заныривает голова и орет:

— Абдуллина! Тебя вызывают!

Только музыканты могут оценить ту гамму чувств, которая парализовала нас изнутри. А я, вдобавок, чувствовала себя самозванкой: Шкловская хоть серьезно занималась, и у нее был голос, а я так, с боку припека, это вообще было мое первое в жизни сольное выступление (и надо заметить — последнее). Мы вдвоем держали этот несчастный листочек, боясь от него оторваться. За короткое Лилино вступление сердце перебралось из груди в горло и бухало там. Наконец настал наш черед, и мы запели...

Самое трудное — справиться с чувством, что сейчас остановят и прогонят. Но не останавливали, и на смену пришел стыд — как будто выставили на всеобщее обозрение и молча разглядывают, как ты барахтаешься: выплывешь — не выплывешь? Голос дрожал, щеки горели. Еще эти дурацкие слова! И медленный темп, и неудобные скачки. Каждая отпетая строчка воспринималась как взятый рубеж — Еще немного, еще чуть-чуть! Я чувствовала страх

Анны и старалась скрыть свой, чтобы она думала, что мне море по колено, и не боялась, главное, чтобы она не остановилась!

Мы чистенько допели первый куплет и, обрадованные, задышали полной грудью, пока Лиля играла заключение, сильно замедляя в конце в ожидании заветного «Достаточно!» Но его не последовало, и Лиля развернулась на второй куплет. У нас потемнело в глазах, и мы лихорадочно впиявились в слова второго.

Трудность заключалась в том, что слова первого куплета были написаны строго под нотами, не ошибешься, а второго — внизу страницы, и нужно было смотреть либо в ноты, либо в текст. Анне легче — у нее мелодия, а я не запомнила переходы, поэтому мне приходилось бегать туда-сюда; положение усложнилось тем, что рука Анны стала мелко дрожать.

Мы, вцепившись друг в друга, медленно шли вперед, осторожно нащупывая каждый шаг, как на узкой тропинке. Закончился второй куплет, Лиля жестоко замедлила, вымогая остановку, но комиссия не проронила ни звука, и она пошла на следующий круг. Текст третьего куплета был напечатан на другой стороне. Анна перевернула страницу, и я осталась без нот.

Выручало то, что мы с Анной давно пели вместе в нашей компании, поэтому хорошо чувствовали друг друга и привыкли к импровизации. Голоса сливались в один, утихла нервозность ожидания ошибки, казалось, что мы знаем и поем эту музыку давно. Уверенности и полета не появилось, но они были и не нужны — это песня-признание, тут не к месту порхать свободной птицей. И мы уже не различали деталей аккомпанемента, а это значит, что где-то там, далеко, по своим острым ножам шла Лиля, но теперь она сопровождала нас и поддерживала, чувствуя каждый наш шаг, каждый трудный и удачный поворот, она не дыша несла нас в ладонях, мы больше не тащили ее на своих плечах. Заключительный аккорд встретили с сознанием красиво выполненной работы.

Когда уже подходили к лестнице, из кабинета выскочила дама из комиссии и окликнула нас:

— Девушки! Как ваши фамилии, кто у вас педагог?

Мы молча уставились на нее (какой же нормальный студент выдаст свою фамилию по первому требованию!).

— Мы хотим, чтобы вы спели это на отчетном концерте.

Здесь я опушу занавес, добавив постскриптум, что на концерте мы не выступали, песню эту полюбили и растиражировали, а дотянула ли Лиля до диплома — не знаю: на следующем курсе она ушла в глубокий декрет и наши дороги разошлись.

(из цикла «Рассказы о хоре»)

Сейчас в России празднуется Рождество, и как будто так всегда и было. А вот и нет. Завелось оно где-то с конца прошлого века, а может быть, и позже. А до этого — пионерское детство, Новый год, и на елке сияла не «рождественская» звезда, а «кремлевская».

А на рождественскую мессу я впервые попала в начале девяностых, за пару дней до отъезда на самые первые гастроли нашего хора. Потом-то мы отслужили много служб, и католических, и православных, но та была самая-самая первая, и все было в диковину.

В Москве в те времена был один католический костел, на Лубянке, там-то мы и должны были петь. И нам это было впервые, и костелу: до нас профессионалы у них не выступали.

Мы-то, «басурмане», ничего не знаем, кроме своего текста, ну вежливые, запоминаем, что за чем исполнять, а как и что — понятия не имеем. За день до Рождества нам дали порепетировать. Мы забрались на верхотуру и распевались. Акустика — мечта! Поем мессу Бриттена, разошлись, и вдруг к нам наверх по крутой винтовой лестнице бежит ксендз, подол задрал, запыхался, на ходу кричит:

— Стойте! Стойте! Остановитесь!

— Что такое?

— Нельзя! Нельзя сегодня «Глорию» петь, еще пост, еще не родился, завтра!

— Ой, простите, мы не знали...

А завтра... Завтра был праздник, и чувствовался он сразу при выходе из метро: в сторону костела шли люди, улыбались и здоровались. Удивительно — здоровались... Пока мы дошли, научились по лицам определять — кто идет в храм, а кто просто так, с работы. Сами уже светились изнутри.

Не знаю, как это работает, но работает — во время рождественской мессы в храме и воздух другой, и цвет, все другое, необыкновенное единение людей. Пели на подъеме, разглядывая действие, как захватывающий исторический фильм. Настоятелем тогда был поляк, и папа римский — поляк, поэтому было большое количество польских коленд. И тут уже я душу отвела.

На хорах находились мы и несколько местных тетушек. Мы пели мессу, а польским колендам-то не обучены, поэтому наш хор молчал, а тетушки оставались в робком одиночестве. Я пела с ними — мне в радость детство вспомнить. Они пели по бумажке, а я наизусть, оно само выплывало откуда-то из дальних закоулков памяти.

Когда мы только запели, прихожане стали оборачиваться и задирать головы — кто это? Это было наше первое выступление в храме и первый оглушительный триумф. В конце мессы мы вышли и перед алтарем спели несколько произведений, католических и православных: маленький концерт-сюрприз.

Чувствовали себя диковинными птицами и именинницами.

И это ощущение праздника ни с того ни с сего — в вечерней заснеженной Москве.

(Потом шли переговоры, они хотели нашего присутствия на всех праздничных мессах, но в итоге правильно сделали — создали свой постоянный хор из католической музыкальной молодежи.)

Вслед за этой начиналась вторая месса, но мы ее не могли петь, нам не на чем было бы добираться ночью домой. Мы шли, разгоряченные, назад, а навстречу валила толпа — разные люди, мрачные и приподнятые, и несколько раз встречные задавали именно нам вопрос: «Как пройти к костелу?» Прохожие безошибочно определяли, у кого можно спросить — на нас на всех была отметка Рождества. И когда спустились в метро, а там обычная толкучка, нам не хотелось расходиться. Мы, несколько девчонок, стояли у стены и болтали-хохотали. К нам в круг вдруг ввалился добродушный мужчина и проорал: