Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

— Что-то слабовато звучат наши третьи домры, — говорил руководитель.

Но вскоре Бог Народной Музыки опомнился, сжалился над народной музыкой, и меня за громкий голос приставили объявлять номера на концертах, освободив оркестр от моего присутствия, а меня от оркестра.

Потом я начала с незавидным постоянством ломать руки-ноги, полгода на законных основаниях ни в какие музыкальные не ходишь, но из жалости тебя переводят в следующий класс. Мне даже выпускные экзамены удалось продинамить.

В общем, любви у нас с музыкальной школой не случилось. Сама учеба — еще терпимо, но два раза в году устраивались отчетные концерты — вынос личного позора на всеобщее обозрение и обслушивание. В нашем городке с развлечениями было скуповато, и Дом культуры набивался под завязку. Сидят триста человек, тянутся к высокому, на что-то надеются — и получают недовыученное пиликанье. Жесткий хоррор — вот что это было. В музыку надобно вкладывать душу, но мы по лени и бесталанности своей душу музыке выматывали, а без души уже не музыка — просто ноты.

Инструменты отчаянно нам сопротивлялись, мой аккордеон мечтал вспороть себе меха, хрипло вздохнуть и замолчать навеки, но до того успеть отгрызть мне корявые руки.

Почившие в бозе композиторы ворочались в своих гробах, земля над их могилами нервно вздрагивала. Но концерт завершал Вовчик со своей скрипкой, доставшейся ему от прадеда. Длинный, тощий, несуразный, с виду малолетний перспективный хулиган. У Вовчика скрипка не визжала, а пела, композиторы снова засыпали, умиротворенные, а у педагогов сходило с лиц выражение «простите нас, люди».

Мы, в большинстве своем, выполняли нелюбимую работу, с отвращением, отплевываясь. Для Вовчика же скрипка была необременительным удовольствием, одним из многих — где-то между футболом и рыбалкой. Ему игралось весело. Короче говоря, наличие Вовчика оправдывало существование и музыкальной школы, и нас, оболтусов тугоухих. Именно тогда я осознала разницу между способностями и талантом.

С большим трудом, посулив освобождение от сольфеджио на месяц, педагогиня смогла завлечь Вовчика на прослушивание в столицу. В школу при консерватории Вовчика брали с распростертыми объятиями, но он отказался наотрез:

— Я поспрашивал, они там по шесть часов занимаются каждый день! На всю голову больные! Не хочу!

Так и не уговорили.

Мы с Вовчиком даже не приятельствовали — пересекались изредка, не более. Я уже окончила университет, работала, про Вовчика и не вспоминала, когда на улице ко мне радостно бросился человек суффикса «-ищ», то бишь плечищи, ножищи, ручищи и так далее, на метр пошире и на метр повыше того мальчика со скрипкой.

— Какая консерватория, ты че? Я туда и не собирался. И вообще — у меня пальцы на грифе не помещаются! Аты как, музицируешь? Вот и я — ни за что!

В следующую нашу встречу Вовчик был смертельно влюблен в Амалию, пел мне песни, какая Амалия необыкновенная — гений чистой красоты, сокровищница ума и кладезь добродетелей.

Знавала я эту Амалию, считавшую себя этуалью неземной и сильно обижавшуюся, когда этуалистость оставалась неоцененной. Как по мне, так дура дурой, но цепкая, из тех, что не упустят ни своего, ни чужого. Однако Вовчик стремительно поглупел и видел не Амалию, а придуманное им самим хрупкое и неприспособленное к жестокости мира идеальное создание, хотя я была уверена: в поединке между нежной феей Амалией и белой акулой ставить на акулу смысла нет. Мне рассказывала общая знакомая, что Амалия то вся в метаниях уходила в поисках более привлекательного варианта, то вся в слезах возвращалась после очередного облома и, пока у Вовчика не спала пелена с глаз и мозгов, успела выесть ему печенку и оттяпать квартиру. Из движимого имущества Вовчику достались настольная лампа и прадедова скрипка.

Жизнь шла себе.

В моем Очень Секретном Институте молодых специалистов было пруд пруди, сил и придури немерено, хватало на все. Подруге взбрело в голову, что на новогодний капустник мы непременно должны поставить музыкальный спектакль, да что там мелочиться — оперу!

Я пыталась улизнуть, но меня отловили и настыдили:

— Ты ж музыкальную заканчивала, иди твори!

Что забавно, страсть к лицедейству оказалась заразной, захватила всех. За бессловесную роль дуба велась нешуточная борьба, победил дуб, догадавшийся свить себе гнездо и усадить в него срезанную с бабушкиной шляпки птичку. Трактирщик, который должен был молча вынести на подносе три кружки и бессловесно удалиться, донимал меня неделю, выясняя, в каком ключе он должен лепить свой многоплановый образ, кто он — роялист или республиканец?

Действующие лица уже закончились, а люди еще остались. Посему было решено создать мужской хор. В французской таверне собрались разбойники под предводительством благородного разбойника (в девичестве герцог Арчибальд де Камерон) и поют веселую разбойничью песню о нелегкой разбойничьей доле. «Кто там знает, что же завтра будет, с кем проснешься, кто тебя разбудит, — поют разбойники, — ни монеты в дырявом кармане, только кружка тебя не обманет!» Ну, в общем, песня о том, что действительно волновало не только вымышленных разбойников, но и реальных хористов.

И вот, как пишут в театральных рецензиях, наступил долгожданный день премьеры.

Уже заламывает руки упакованная в облако тюля и в бабушкин корсет на два размера меньше требуемого пышнотелая Амалия де ля Котес.

Уже поет свою арию граф Гуго де Генерат в романтическом плаще из оконной шторы и в «белых колготках до колена» (по незнанию терминологии он так называл гольфы, чем довел продавщицу галантерейного отдела до нервного срыва).

Тревожно шелестит ветками дуб, как бы намекая на трагичность действа.

С большим трудом хор, пребывавший в ступоре, был выпихнут на сцену. Постоял маленько, переминаясь с ноги на ногу, попытался шмыгнуть за кулисы, но ему не дали.

Тогда хор запел.

Как мог.

Представьте себе дюжину молодых здоровых мужиков, голос со слухом присутствуют только у одного, но этот единственный со слухом-голосом положение не спасает, потому как у него особенность дикции — все звуки в процессе пения как-то деформируются, слова сливаются и теряют смысл, и все это напоминает печальное завывание ноябрьского ветра в печной трубе ветхого домика, стоящего посреди бесконечных безлюдных болот. Остальные одиннадцать поддают жару, наводя на мысли о тоскующей собаке Баскервилей, у которой не задался брачный период. Врать не буду — иногда они попадали в ноты — не в те, с опережением либо опозданием, но попадали. В целом исполнение завораживало. Услышав эту музыку сфер, настоящая собака Баскервилей взвыла бы и повесилась от осознания собственного несовершенства.