Мария Залесская - Вагнер

Словно отголоском «Иисуса из Назарета» явилась работа «Искусство и революция», неоднократно цитированная нами выше, написанная Вагнером чуть позже, уже в изгнании, в течение двух недель июля 1849 года, и подводящая своеобразный итог его революционной деятельности: «Итак, Христос нам показал, что мы, люди, все равны и братья; Аполлон (читай: Искусство. — М. З.) наложил на эту великую братскую ассоциацию печать силы и красоты и направил человека, сомневавшегося в своем достоинстве, к сознанию своего высочайшего божественного могущества. Воздвигнем же жертвенник будущего как в жизни, так и в живом искусстве двум самым величественным наставникам человечества: Христу, который пострадал за человечество, и Аполлону, который вознёс его на высоту вселяющего радость и бодрость величия» [226] Вагнер Р. Искусство и революция. С. 141. .

В это же время Вагнер свел новое знакомство с человеком, окончательно «толкнувшим его в революцию».

В Вербное воскресенье 1849 года на генеральной репетиции ставшей уже традиционной Девятой симфонии Бетховена тайком от полиции присутствовал русский революционер, идеолог анархизма Михаил Александрович Бакунин. Еще в 1840 году он покинул Россию, где был близок с В. Г. Белинским, А. И. Герценом и Н. П. Огаревым, жил в Германии, Швейцарии и Франции и примкнул клевым гегельянцам. Интересно отметить, что он, как и Вагнер, приветствовал Польское восстание 1830–1831 годов. 17 ноября 1847 года в Париже на собрании в память Польского восстания Бакунин произнес пламенную речь, в которой предсказывал неизбежность революции, и от имени передовой России призывал поляков к союзу с целью свержения русского царя и освобождения всех славян. В 1848 и 1849 годах вышли два воззвания Бакунина к славянам, в которых он настаивал на сближении с немецким и венгерским народами и создании славянской федерации. Вагнер отмечает, что, с одной стороны, Бакунин призывал раздуть «мировой пожар, который, охватив Россию, перекинется на весь мир»: «Тут подлежит уничтожению всё то, что освещенное в глубину, с высоты философской мысли, с высоты современной европейской цивилизации, является источником одних лишь несчастий человечества… Все эти ужасные речи смущали особенно потому, что, с другой стороны, Бакунин обрисовывался как человек, относившийся ко всему с тонкой и нежной чуткостью. Мои отчаянные беспокойства об искусстве, мои идеальные стремления в этой области были ему понятны. Но он отклонял всякую попытку с моей стороны ближе познакомить его с моими задачами» [227] Он же. Моя жизнь. Т. 2. С. 70–71. . Такой человек стал одним из лидеров грядущего Дрезденского восстания.

Рёкель и Бакунин были далеки от того идеалистического понимания революции, на котором настаивал Вагнер. Очень часто влияние Бакунина на Вагнера преувеличивается. Сам Бакунин отзывался о Вагнере довольно показательно: «Что касается Вагнера, я сразу признал в нем фантазера, и хотя с ним беседовал много о политике, но никогда с ним не связывался для совместных действий» [228] Цит. по: Материалы для биографии М. Бакунина: В 3 т. / Под ред. Вяч. Полонского. М.; Л., 1933. Т. 2. С. 50. . Взгляды, а главное, цели этих людей, имевшие некоторое чисто внешнее сходство, кардинально расходились по своей сути. Не случайно Бакунин называет Вагнера «фантазером», а Вагнер Бакунина — «ужасным человеком». Когда Вагнер хотел показать Бакунину содержание «Иисуса из Назарета», тот «просил пощадить его и не знакомить с этой вещью». Если на кого Бакунин и имел серьезное влияние, то на Рёкеля. Вагнер же шел собственным путем и в своей революции был одинок. Однако искренние дружеские симпатии, связывавшие этих трех революционеров-романтиков, объединили их в роковые весенние дни 1849 года. Объединили, чтобы потом уже навсегда развести…

Третьего мая революционная волна, наконец, докатилась до Дрездена в ответ на отказ саксонского короля Фридриха Августа признать имперскую конституцию, принятую 28 марта франкфуртским Национальным собранием. Часть Дрездена была захвачена повстанцами, строились баррикады. Вагнер довольно подробно и последовательно описывает в мемуарах весь ход восстания.

Эти описания являются очень характерными, так как показывают Вагнера исключительно идеалистом-теоретиком, но никак не практиком революционного дела. И дело не только в том, что ко времени написания мемуаров акценты в его мировоззрении уже сместились. Просто Вагнер оказался зрителем спектакля, в создании которого он, как ему казалось, принимал участие, но на деле актеры сыграли вовсе не те роли и не так, как планировали драматурги. Действительность не соответствовала представлениям Вагнера. Не было рыцарей в сверкающих доспехах, сражающихся под святым знаменем борьбы за свободу и справедливость. А были кровь, грязь и смерть. Были страх и разочарование. Одно дело философствовать и писать статьи; совсем другое — на деле рисковать своей жизнью во имя призрачных идеалов. При чтении мемуаров Вагнера создается стойкое впечатление, что само Дрезденское восстание стало для композитора полнейшей неожиданностью. И еще большей неожиданностью оказался его итог…

Уже 3 мая Вагнер не смог усидеть дома и отправился к ратуше на старом рынке, потому что, вспоминал он, «ход необыкновенных событий глубоко заинтересовал меня (здесь и далее курсив наш. — М. З.). Я не испытывал прямого желания вмешаться в ряды борцов, но возбуждение и участие к происходящему росло во мне с каждым шагом» [229] Вагнер Р. Моя жизнь. Т. 2. С. 79–80. . 4 мая король спешно покинул Дрезден; к городу были стянуты саксонские и прусские войска. «На следующий день, в пятницу, 5 мая, гонимый страстным интересом наблюдателя, я опять пробрался в ратушу и убедился, что дела принимают решительный оборот» [230] Там же. С. 82. . 6 мая в разгар военных действий Вагнеру пришла в голову мысль взобраться на Крестовую башню: «Оттуда было видно не всё, но многое… Конец дня прошел в перестрелке на различных пунктах между восставшими и войсками… Мне ни за что не хотелось покидать с наступлением ночи свой интересный наблюдательный пост и отправляться домой, поэтому я уговорил сторожа послать своего помощника к моей жене во Фридрихштадт и принести оттуда чего-нибудь поесть. Так провел я под жуткое гудение колокола и под непрестанное щелканье прусских пуль о стены одну из самых удивительных ночей в моей жизни… Воскресенье 7 мая было одним из прелестнейших дней в этом году. Меня разбудила песня соловья, долетавшая из расположенного невдалеке сада. Тишина и мир царили над городом, над широкими его окрестностями, видимыми с высоты» [231] Там же. С. 85–87. . В то время как дрезденские события стремительно шли к трагической развязке, Вагнера восхищает пение соловья!