Виталий Дмитриевский - Шаляпин

Но «они» — это не Россия, не родина. «Они» — это исполнители режимных идеологических директив. Одно из последних писем Шаляпина тоже полно горечи и презрения: «Это не я их не понял, а они меня не поняли. Это они мне устраивали в течение пяти лет унизительную жизнь, от которой нужно было бежать».

Между тем концертная деятельность Рахманинова, как и Шаляпина, развивалась весьма успешно. В письме своему другу В. Р. Вильшау Сергей Васильевич делится своими настроениями: «Странно жизнь сотворена. Теперь, когда стар стал, устал, болею, перемогаюсь, от концертов отбою нету… Читаю сейчас книгу Ильфа и Петрова „Одноэтажная Америка“. Прочти непременно, если хочешь познакомиться и узнать Америку. Много там интересного. Есть несколько смешных строчек и про меня. Это единственное место, где я нашел неправду!»

Найдем это место и мы.

«Рахманинов, как говорил о нем знакомый композитор, перед выходом на эстраду сидит в артистической комнате и рассказывает анекдоты. Но вот раздается звонок. Рахманинов поднимается с места и, напустив на лицо великую грусть российского изгнанника, идет на эстраду.

Высокий, согбенный и худой, с длинным печальным лицом, подстриженный бобриком, раздвинув фалды старомодного сюртука, поправил огромной кистью манжету и повернулся к публике. Его взгляд говорил: „Да, я несчастный изгнанник и принужден играть перед вами за ваши презренные доллары. И за все свое унижение я прошу немного — тишины“. Он играл. Была такая тишина, будто вся тысяча слушателей на галерее полегла мертвой, отравленная новым, до сих пор неизвестным музыкальным газом. Рахманинов кончил. Мы ожидали взрыва, но в партере раздались лишь нормальные аплодисменты. Мы не верили своим ушам. Чувствовалось холодное равнодушие, как будто публика пришла не слушать замечательную музыку в замечательном исполнении, а выполнить какой-то скучный, но необходимый долг. Только с галерки раздалось несколько воплей энтузиастов».

И. А. Ильф и Е. П. Петров благоразумно не относили себя к числу неразумных энтузиастов и поклонников Рахманинова. Авторы популярных фельетонов, нашумевших романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» в 1935 году были командированы в США в ранге корреспондентов «Правды», мандат которой обязывал добросовестно отработать порученный им социальный заказ. «Одноэтажную Америку» и в СССР, и на Западе читали с интересом — тонкая наблюдательность, блистательный юмор, ирония, точные бытовые зарисовки… И все же ангажированность, неизбежная для советских журналистов, давала о себе знать. «Скучающие богачи пресытились Шаляпиным, Хейфицем, Горовицем, Рахманиновым, Стравинским, Тоти Даль Монте», — свидетельствовали авторы с достоверностью очевидцев. Ну а о «простом народе» и говорить нечего.

Выходящая в Париже русская газета «Последние новости» 19 марта 1932 года опубликовала заметки Б. Шлецера о концерте в зале «Плейель»: «Слушая Рахманинова, невольно вспоминал Шаляпина и сравнивал этих двух артистов: есть между ними нечто общее. У того и другого огромное психологическое напряжение, богатство душевного содержания соединяются с мудрым равновесием, с пластическим совершенством: все внутреннее, эмоциональное оказывалось в конце насквозь оформленным… У Рахманинова, так же как и у Шаляпина, нет ничего скорого, недоделанного; оба они „нутряные“ художники, конечно, но нутро здесь, стихия, оказываются до конца преображенными…»

Знакомство западного мира с русским искусством в 1920–1930-е годы приобрело совершенно особый смысл — не только художественный, культурный, но и идеологический, политический, наконец. Артист, музыкант, художник, писатель, насильственно вытесненный из России, выступал не только носителем образов, чувств, внутреннего мира «загадочной русской души», он оказывался еще и представителем страны, пережившей трагедию революции и социального слома. Эти обстоятельства обостряли интерес, которым были окружены выступления Шаляпина, Рахманинова, Павловой, Фокина, Вертинского, артистов Художественного и Камерного театров, балета С. П. Дягилева, оперных трупп М. М. Фивейского и А. А. Церетели. На вопросы журналистов о том, какое влияние окажут происшедшие в России события на будущее русского искусства, Рахманинов отвечал: «В настоящее время неспокойная обстановка тормозит всю творческую работу. России потребуется некоторое время для того, чтобы оправиться от разрухи, явившейся результатом мировой войны. Но я глубоко убежден, однако, что музыкальное будущее России безгранично».

В начале сентября 1931 года Шаляпин гостит в Клерфонтене у С. В. Рахманинова, а русская артистическая диаспора в парижском зале Гаво отмечает сорокалетие творчества певца А. М. Давыдова, давнего любимца российской публики. «Председательство» поручили Шаляпину, его поддерживают Н. Ф. Балиев, Е. А. Рощина-Инсарова, А. Н. Вертинский. В октябре в том же зале — вечер литератора Дон Аминадо, в феврале 1932 года празднуется пятидесятилетие деятельности К. А. Коровина. Художника приветствуют Медея Фигнер, Александр Глазунов, Надежда Плевицкая, Серж Лифарь, Ольга Спесивцева, Александр Вертинский. Федор Иванович Шаляпин в тот день пел в Ла Скала «Бориса Годунова», сожалел, что встретиться с соотечественниками не привелось.

В марте 1935 года Шаляпин вместе с Рахманиновым, Фокиным, мхатовцами аплодировал А. Н. Вертинскому в нью-йоркском Таун-холле, а спустя год — в Харбине. Федор Иванович ценил редкостную стилистическую законченность его «ариеток», изысканный эстетизм, за внешним изяществом которого пронзительно и трепетно звучала трагическая правда живого чувства. После концерта Вертинский навестил Шаляпина в гостиничном номере. Федор Иванович хрипло кашлял, кутался в шарф. «Всем своим обликом и позой он был похож на умирающего льва, — вспоминал Вертинский. — Острая жалость к нему и боль пронзили мое сердце. Точно чувствуя, что я больше никогда его не увижу, я опустился около его кресла на колени и поцеловал ему руку»…

В Париже у Вертинского своя публика, артистическая среда, он ценит приятельство «земляков» — Шаляпина, Лифаря, Анны Павловой, Карсавиной, Плевицкой… Его безупречная элегантность, аристократизм, изысканная музыкальность, чувство высокой поэзии близки настроению зала. «Чужие города» на слова Раисы Блох звучат в интонациях и пластике Вертинского столь же пронзительно и проникновенно, как стихи А. Ахматовой, И. Анненского, Н. Агнивцева, Г. Иванова.

В начале 1930-х годов у Вертинского появляется неожиданный конкурент — молодой простоватый Петр Лещенко. Часть публики, истосковавшаяся по бодрым плясовым отечественным мотивам, увлечена новым кумиром, Юрий Морфесси ей уже успел порядком надоесть. Вертинский по-приятельски попрекал Морфесси: «„Гони, ямщик!“, „Ямщик, не гони лошадей!“, „Песня ямщика“, „Ну быстрей, летите кони!“, „Гайда, тройка!“, „Эй, ямщик, гони-ка к ‘Яру’!“ Слезай ты, ради Бога, с этих троек… Ведь их уже давно в помине нет! Куда там! Он и слышать не хотел».