Array Коллектив авторов - Ваш Андрей Петров. Композитор в воспоминаниях современников

МИХАИЛ БЯЛИК

музыковед

Андрей Петров слыл баловнем судьбы. Он и был им. Только не нужно себе представлять, будто судьба наигрывала ему бодрые мелодии, а он под ее дудку шагал вперед. Наоборот! Он сочинял мелодии, повелевавшие судьбе плясать в заданном ими направлении и ритме.

Быть властелином собственной судьбы – удел сильных. Андрей был очень сильным – своим талантом, умом, способностью мгновенно распознавать людей, располагать их к себе, более же всего – необыкновенной выдержкой. Свойство это, как и многие другие, было воспитано в нем родителями, их живым примером, а тем досталось от их предков, дворян с длинной родословной. Человек сильных страстей, Андрей умел обуздывать свои чувства. Терпение, воля позволяли ему решать поставленные самому себе задачи, побеждать противников, не торопясь, не озлобляясь, если препятствия крепки, не нервничать понапрасну по поводу препон и преград – и, в конце концов, он добивался успеха.

Сдержанность его проявлялась в отношении не только малознакомых людей, но, в известной мере, и многочисленных приятелей. Даже от самых давних и близких друзей, к коим принадлежала и наша семья, его отделяла некая «полоска отчуждения», тонкая, невидимая, дававшая, однако, возможность каждому сохранять суверенитет и не допускавшая перехода от доверительности к фамильярности. Что касается меня, то добровольно выбранная скверная профессия критика в принципе не располагала к нахождению и сохранению друзей. Наверное, я – плохой критик, потому что их у меня достаточно много даже среди музыкантов, субъектов моих писаний. Но личные отношения едва ли не с каждым подвергались серьезным испытаниям.

Талант Петрова всегда был мне близок, многое среди того, что вышло из-под его пера, восхищало меня. Однако не все. Случалось, что оценка, данная мною его новому опусу, не совпадала с той, что он ожидал. Тогда прозрачная пленка, разделявшая нас, уплотнялась, становилась мутной. Очень долго мы плечом к плечу сотрудничали в Союзе композиторов; большую часть из тех сорока лет, что он возглавлял его как председатель Правления, я руководил секцией критики и музыкознания и всячески поддерживал его инициативы. Но и тут происходили сбои. Когда, к примеру, по требованию ЦК Правлению следовало в полном составе, единогласно проголосовать за исключение Ростроповича из творческого союза, я, понимая, что подвожу председателя и друга, от позорной процедуры уклонился. В один из дней моего рождения, который мы в стабильном составе отмечали на нашей просторной нарядной кухне, Андрей, произнося тост, признался, что порой у него возникало горячее желание убить меня. Но проходило какое-то время, гнев его улетучивался, а в душе оставалось и накапливалось уважение. Его слова я сейчас вспоминаю с признательностью.

Итак, Петрову везло во всем. Любящая, преданная семья, материальное благополучие, отличная карьера. Его всегда чтило начальство, включая руководство страны. Конечно же, для него была очевидной та ложь, что насквозь проела существовавшую социальную систему. Своей тактикой он избрал корректирование политики, проводившейся в подвластной ему сфере. Проявляя твердость характера, прибегая к дипломатическим ухищрениям, он сумел достичь многого. Во всяком случае, все лучшее в ленинградском-петербургском композиторском творчестве второй половины ХХ века, олицетворяемое именами Уствольской, Тищенко, Слонимского, Баснера, Шварца, Гаврилина, Фалика, Пригожина, Банщикова, Кнайфеля, Баневича, Смирнова, Десятникова, Корчмара и других, сумел он уберечь от преследований властями. Так что к нему с уважением относились и радикальные «авангардисты».

Особенно же везло Андрею – что самое главное! – в творчестве. Возникало впечатление, что, избрав художественную цель, он неизменно попадал в десятку, что ему ведом секрет, благодаря которому только что написанное сразу же оказывалось хрестоматийным. В действительности же он часто бросался в неведомое, экспериментировал, рисковал. О связанных с этим трудностях, преодолеваемых им, о его азарте, разочарованиях и радостях знали лишь близко стоявшие к нему люди – и то далеко не всегда. Упомянутая сдержанность не располагала его делиться сокровенным. Однако поскольку так сложилось, что я присутствовал едва ли не на всех премьерах Андрея, часто посещал и репетиции, наблюдал взаимоотношения композитора с дирижерами, постановщиками, актерами, администраторами, партийными чиновниками (от последних главным образом и зависела судьба нового произведения), многое было мне известно. Воспоминания оживают, едва начинает звучать – реально или в моей душе – какая-нибудь из неповторимых петровских мелодий.

Сцена из балета «Сотворение мира». 1971. Ю. Соловьев в роли Бога, В. Бударин в роли Черта. Фото Д. Савельева

С волнением вспоминаю все, что связано с сотворением «Сотворения мира» – самого любимого мною сочинения Андрея. Счастливой идеей создать балетный аналог очень популярных тогда рисованных серий французского карикатуриста Жана Эффеля, смешно и трогательно пересказавшего библейскую легенду, увлеклись московские хореографы Наталия Касаткина и Владимир Василёв. Оба еще танцевали тогда в Большом театре. Наташу я ценил как бесподобную характерную танцовщицу – в легендарной «Кармен-сюите», в партии Судьбы (олицетворяемой Быком), она была достойной партнершей Кармен-Плисецкой. Развертывалась также балетмейстерская и педагогическая деятельность супружеской пары; первые поставленные ими спектакли, «Ванина Ванини», «Геологи», в особенности же «Весна священная» (до того у нас вообще не ставившаяся, на их оригинальное либретто, которое Стравинский, беседуя с ними в Нью-Йорке, одобрил), произвели на меня самое доброе впечатление. Не менее счастливой, нежели идея хореографического «Сотворения», оказалась мысль обратиться с предложением о создании музыки к Петрову. Он уже добился впечатляющего успеха и в серьезном жанре (симфоническая поэма «Радда и Лойко», балеты «Станционный смотритель» и «Берег надежды»), и в легком (кинофильмы «Мишель и Мишутка», «Человек-амфибия», «Путь к причалу»), а тут решил обе жанровые линии объединить. Андрей сразу приступил к работе.

Сочинял он преимущественно в Репине, в благословенном Доме творчества. Тут подолгу находились и мы. Бывало, напишет он очередной номер балета – звонит нам в коттедж, и мы с женой Ирой спешим к нему в знаменитую «двадцатку» (в доме под этим номером останавливались руководители творческого союза, в том числе Шостакович). Тут мы несколько раз проигрываем в четыре руки по еще не высохшей рукописи новый фрагмент, и Андрей фиксирует его на магнитофонную ленту, чтобы отправить в Москву Касаткиной и Василёву. Те, приезжая по мере надобности в Питер, тоже частенько живали в Репине, где и мы с ними дружески сошлись. Помню, однажды в городе Андрей позвонил мне и попросил вместо него (он был чем-то занят) ближайшим утром встретить на Московском вокзале Наташу с Володей. Я привез их к себе, мы сели завтракать всё на той же кухне, любимой нашими друзьями (в том числе и Петровыми – еще с тех пор, когда они жили у нас, пока их квартиру в только что выстроенном доме приводили в порядок). Гости, не умолкая, рассказывали, каким будет будущий спектакль. Затем, вдохновившись фантастическими картинами, которыми сестра Ирины, художница Лия, расписала кафельные стены, станцевали на их фоне, словно в декорациях, основные эпизоды сочиненного ими балета. Мы с Ирой были в восторге!