Жорж Санд - Зима с Шопеном (сборник)

– Незнакомец, – сказал монах сурово, – в твоих словах гордыня, а твои мысли тщеславны. В искусстве, о котором ты говоришь так многозначительно и высокопарно, ты не видишь ничего, кроме самого себя, а в уединении, о котором ты мечтаешь, ты видишь возможность для самовознесения и самопочитания. Теперь я понимаю, как ты можешь верить в свое эгоистическое искусство, не исповедуя никакой религии и ни принадлежа ни к какому обществу. Возможно, тебе следовало сначала убедиться, достаточно ли ты хорошо знаешь, о чем рассуждаешь. Возможно, тебе неизвестно, что на самом деле происходило в этих логовах коррупции и террора. Идем со мной. Быть может, то, что ты увидишь, заставит тебя пересмотреть свои взгляды и изменить свое отношение к этому месту.

Через груды камней, вдоль обсыпающихся и обрывающихся непрочных конструкций, весьма небезопасных, монах привел молодого путешественника к самому центру разрушенного монастыря; и в том месте, где когда-то находились темницы, он попросил его осторожно спуститься вниз по длинной голой стене здания, толщина которой составляла пятнадцать футов и на которой кирки и лопаты не оставили живого места. В середине этого застывшего оплота из камня и цемента находились обнажившиеся теперь темные, душные кельи, зияющие из земли пустыми глазницами, которые были отделены друг от друга такой же толстой кладкой, как и та, что нависала сверху над этими зловещими склепами.

– Молодой человек, – сказал монах, – эти ямы, которые ты видишь, это не колодцы, это даже не могилы, это застенки инквизиции. Именно в них на протяжении столетий медленно и мучительно умирали люди, и те, что были виновны, и те, что были чисты перед Господом Богом. Погрязшие в пороках, ослепленные яростью, одаренные гениальными способностями или добродетелью, – все они умирали только потому, что посмели иметь собственные взгляды, отличные от убеждений служителей инквизиции.

Среди этих монахов-доминиканцев были мудрецы, ученые, даже художники. Они имели огромные библиотеки, на эбеновых полках которых стояли книги по теологии в позолоченных кожаных и шелковых переплетах, посверкивая украшениями из жемчуга и рубина. Однако именно человеку, этой живой книге, в которую Господь своей рукой записывал свои мудрости, суждено было оказаться в заточении под землей. У них были чаши из резного серебра, изумительные кубки с переливающимися драгоценными камнями, чудесные картины, статуи Мадонны из золота и слоновой кости. Но, несмотря на это, они взяли человека, избранный небесной милостью сосуд, живое воплощение самого Господа Бога, и кинули его, еще дышащего, червям в могильный каменный холод. Те из них, кто заботливо и любовно, словно за ребенком, ухаживал за розами и жонкилиями, равнодушно смотрели, как себе подобных, их братьев, заточали и гноили в подземелье.

Вот что означает быть монахом, сын мой, вот какова реальность монастырской жизни. С одной стороны, беспощадная жестокость, с другой – страх и трусость, эгоистический интеллект или бессмысленная преданность. Вот что представляла собой инквизиция.

Представь, что спасителям, которые вскрывали эти отвратительные подземелья, попадались под руку в том числе и колонны из золота, которые они сносили и разбирали. По-твоему, им надо было возвращать надгробные камни на место, поверх умирающих жертв, и лить слезы об их палачах, которым предстояло расстаться со своим золотом и рабами?

Охваченный любопытством потрогать эти самые стены, художник спустился в одну из ям. На мгновение он попытался представить, как в подобной западне воля заживо похороненного человека борется со страшной безысходностью. Но не успела в его живом, бурном воображении возникнуть эта картина, как его тут же охватили тревога и ужас. Ему казалось, он ощущает, как сжимается его душа в тесном ледяном склепе, и его легкие с жадностью начали хватать воздух. Понимая, что он вот-вот потеряет сознание, художник с криком бросился тотчас выбираться из этой жуткой пропасти, стараясь дотянуться до монаха, который остался стоять на краю:

– Помогите мне, отец, ради бога, помогите мне выбраться отсюда!

– Ну, вот, дитя мое, – подал ему руку монах, – какие ты испытываешь чувства теперь, когда видишь свет звезд над головой? Представь себе мое состояние, когда, после подобной пытки длиною в десять лет, я вновь увидел солнце!

– Несчастный монах! – воскликнул путешественник, торопливо направляя свои шаги в сторону сада. – Мыслимо ли выдержать десять лет, находясь в ожидании смерти, и сохранить при этом рассудок и жизнеспособность? Пожалуй, если бы я задержался там еще на минуту, я бы потерял рассудок или обезумел. Раньше я бы ни за что не поверил, что при одном только виде темницы все внутри может похолодеть от внезапного, сильного страха; для меня и сейчас непостижимо, как можно свыкнуться с самим пребыванием в ней. Я видел орудия пыток в Венеции, видел подземелья герцогского замка, и «слепой тупик», в котором людей умерщвляли ударом невидимой руки, и отверстие в кладке, через которое кровь бесследно утекала в искусственный ручей, незаметно сливаясь с проточной водой. И на ум тогда приходила мысль о смерти, более или менее мгновенной. Но, спустившись в этот склеп, я оцепенел от ужаса при мысли о том, что здесь теплилась жизнь! Господи! Быть погребенным и не мочь умереть!

– Взгляни на меня, сын мой, – сказал монах, обнажая свою облысевшую, костлявую голову. – А ведь мне ничуть не больше лет, чем тебе. Однако в эти годы ты имеешь здоровый цвет лица и безмятежный взгляд. Могу поспорить, что ты принял меня за старика.

Теперь не важно, за что я заслужил и как я пережил свои долгие годы предсмертной агонии. Я не жду от тебя сострадания. Я в нем больше не нуждаюсь, ибо, глядя на эти разрушенные стены и пустые подземелья, я могу лишь чувствовать себя счастливым и помолодевшим. Вызвать в твоей душе ненависть к монахам я тоже не желал бы. Они сейчас свободны, так же как и я. Бог всех любит одинаково. Но поскольку ты художник, тебе было бы полезно понять мои эмоции. Не ведая этого, художник не может с пониманием дела выполнять свою работу.

И если ты по-прежнему хочешь писать картину с этих руин, к которым ты недавно пришел, чтобы выразить свою скорбь об утраченном прошлом, и к которым каждый вечер прихожу я, чтобы побыть в уединении и возблагодарить Господа за то, что дал мне день сегодняшний, то, возможно, отныне твоим пером и твоим талантом будут двигать более высокие помыслы, нежели тщедушная ностальгия или пустое умиление прошлым. Многие памятники истории, которые, по признанию ученых, считаются бесценными, имеют одно-единственное достоинство – они напоминают нам о том, чего же ради они, собственно, строились; и это самое нечто порой оказывалось творимым беззаконием или ничтожеством. Во время странствий тебе, возможно, довелось видеть в Генуе мост на гигантских опорах, нависающий над глубоководьем, а по его другую сторону – роскошную толстостенную церковь, возведенную в безлюдном месте одним самолюбивым аристократом, который не желал преклонять колени в одной церкви вместе с другими верующими из своего прихода или переплывать на другой берег, чтобы посетить церковную службу. Возможно, тебе также довелось видеть египетские пирамиды, эти ужасающие памятники порабощению целых племен и народов, или дольмены [34] Дольмены (археол.) – сооружения эпохи бронзы и раннего железного века в виде огромных каменных глыб или плит, поставленных вертикально или положенных друг на друга и покрытых сверху массивной плитой; служили для ритуальных церемоний и погребений. , по которым потоками лилась человеческая кровь ради ублажения ненасытных варварских богов. Однако в большинстве своем вы, артисты, в творениях рук человека видите лишь привлекательность или необычность исполнения, не пытаясь даже задаться вопросом о том, какое содержание несет в себе зримая форма. Таким образом, умом вы способны восхищаться формой выражения того смысла, который ваше сердце отторгло бы, если бы оно вняло ему.