Ольга Степнова - Тень секретарши Гамлета

У Милавиной глаза стали как блюдца. В них отчетливо плескался ужас, смешанный с брезгливостью. В довершение всего Лаврухин вдруг громко заржал. Защелкали фотокамеры, замелькали яркие вспышки.

Подхватив Шубу под руку, Севка подошел к Миле.

– Это мой отец, – кивнул он на Генриха. – Прости, если что не так…

– Ты… ты… ты… – задохнулась от гнева Милавина. – Ты бездарный самозванец и выскочка!

– Согласен, – кивнул Фокин. – Абсолютно бездарный и абсолютная выскочка!

– Ты… – Мила не успела договорить, потому что Генрих схватил ее за руку и развернул к себе.

– Мадам, я где-то вас видел, – сказал папаня и вдруг треснул себя ладонью по лбу: – Вспомнил! Вчера у нас хоронили такую же фелуфень. Неужели это были не вы?!

Милавина в ужасе отпрыгнула от него, сбив журналиста с камерой, но Генрих, волоча за собой Драму Ивановну, подбежал к ней.

– А хотите, забронирую вам блатное местечко на кладбище?! Дайте двести рублей, и будете покоиться не в низине, а на возвышенности!

– Дайте… – эхом откликнулась мисс Пицунда. – В низине западло лежать, во время дождей заливает. Мой папа, Пицдун, лежит в низине, так его регулярно приходится перезахоранивать. Как дождик пройдет, так все кости наружу…

– Дайте, – поддержал Севка папаню.

– Дайте двести рублей, – подключилась Шуба. – Деньги небольшие, а посмертный комфорт обеспечен.

Это было жестоко. Милавина побледнела и, схватившись прекрасными пальцами за пылающие щеки, выбежала из зала, оставив после себя аромат легких духов.

Севке стало горько и немного стыдно.

– Не дала… – вздохнула Драма Ивановна. – Курица декоративная. Кудахчет, а яиц не несет!

– Ну и хрен с ней, – махнул папаня рукой. – Что я, не найду, кого на возвышенности захоронить? А пойдем, Пицдунище, за независимость басков [5]выпьем!

– Господи, а они что, до сих пор зависимые? – ужаснулась Драма Ивановна.

– Испанцы, гады, свободы им не дают, – покачнулся папаня. – Не дают, суки, свободы маленьким гордым баскам!

– Так что же мы стоим? – закричала Драма Ивановна. – Нужно спасать маленьких гордых басков! – Она выбежала из зала, Генрих помчался за ней.

– Вот грымза старая, к папане примазалась, – нахмурился Севка. – Теперь ее точно на полную ставку придется брать.

Народ, вдоволь навеселившись и позабавившись, опять разбрелся по залу. Лаврухин с лупой вернулся к «Мостику через речку». Севка с Шубой медленно побрели вдоль длинных рядов фотографий.

– Свет и тени, и никакой ретуши, – пробормотала Шурка, останавливаясь возле работы, где была запечатлена церковь в лучах заходящего солнца. – Севка, ты посмотри, какая неудачная фотография! Огромная, нечеткая, размытая, будто растянутая. Все фотки, в принципе, хорошие, но некоторые просто ужасные! Те, которые большого формата…

– Черт! – Не дослушав ее, Фокин побежал вдоль стен, считая фотографии нестандартных размеров: – Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

– Ты куда? – побежала за ним Шуба.

– Восемь, девять, десять! – Севка остановился как вкопанный возле Лаврухина. – Я идиот! – закричал он. – Я полный идиот!!!

– А я всегда это говорил, – согласился Вася. – Скажи, тебе не кажется, что эта фотка с мостом как-то нереально растянута? Ну на хрена, спрашивается, вывешивать такую мазню?

– Их ровно десять!

– Чего?

– Ровно десять больших фотографий с размытым изображением! Ты понимаешь, что это значит, Лавруха?!

Вася навел лупу на Севку и стал рассматривать его нос.

– Фу, какой у тебя носяра, – поморщился он. – А что это значит, Фок? Что может означать, если десять снимков из ста у гениальной художницы получились неудачными?

– А это значит, – отпихнул Севка лупу от своего носа, – что эта выставка организована для отвода глаз! Это значит, что все фотографии сфотографированы с душой, а десять сделаны на скорую руку и небрежно увеличены. Это значит, что на таможне фотографии не будут досматриваться – ведь это выставочные экспонаты, чего их досматривать… Это значит, что под большим форматом скрываются…

Севка сорвался с места и побежал к выходу, расталкивая народ.

Шуба и Вася помчались за ним.

– Эта выставка для того, чтобы Милавина могла беспрепятственно вывезти в Лондон контрабанду! – крикнул на бегу Фокин. – Кто будет искать украденные картины под фотками, которые только что выставлялись на всеобщее обозрение?! Кто заподозрит известную топ-модель в убийстве своего дяди?! – Севка заметался по фойе. – Где?! Где Милавина?!

Лаврухин уже куда-то звонил. Шуба громко смеялась, довольная, что похороны Севкиной любви превратились в фарс, а из буфета доносился голос Генриха Генриховича:

– Мой папаня пил как бочка, и погиб он от вина…

Через пятнадцать минут два парня в милицейской форме проводили Милу Милавину в «газик» с мигалкой. Она шла с гордо поднятой головой, а, встретившись взглядом с Севкой, одними губами сказала: «Ублюдок».

– Я одна осталась дочка, и зовут меня Нана! – напевая, вывалилась из буфета Драма Ивановна. – Генрих! – закричала она, увидев Милу в наручниках. – Твой Севун поймал за хвост декоративную курицу! Я же говорила, что это ее почерк!!!

– Уволю на хрен, – пригрозил ей Севка.

– За что? – впервые поинтересовалась мисс Пицунда.

– За распитие спиртных напитков на рабочем месте.

– А ничего, что Генрих против моего увольнения?

– Ничего. Поедете к нему на кладбище и вступите в общество анонимных алкоголиков.

Севка вышел из здания и побежал к машине, забыв про Шубу и про Лаврухина, который с энтузиазмом показывал журналистам лупу и рассказывал, как он раскрыл преступление века.

Триумфа Фокин не ощущал.

Он чувствовал тоску и разочарование.

Даже самые яркие звезды, оказывается, теряют свои орбиты.

Наутро Драма Ивановна выглядела не так свежо, как всегда.

Под глазами у нее набухли мешки, а руки заметно дрожали.

– Ну-ну, – усмехнулся Севка, заходя в кабинет. – Как ночка прошла?

– Шикарно, – буркнула мисс Пицунда, впервые не предложив ни чая, ни кофе.

– Переспали с моим папаней? – усаживаясь за стол, поинтересовался Севка.

– Пере… Что?! – впрыгнула Драма Ивановна в кабинет. – Что вы сказали?!

– Вы занимались сексом с Генрихом Генриховичем?

– Я девушка! – взвизгнула мисс Пицунда.

– Если вы имеете в виду девственность, то папаня тоже невинен, как новорожденный. Только когда две таких пьяных невинности собираются вместе, из этого может ой-ей-ей что получиться!

– Что это за «ой-ей-ей»? – явно разозлилась Драма Ивановна.

– Ой-ей-ей, мисс Пицунда, это секс в могиле, – пояснил Фокин. – Папаня не предлагал вам эротическое путешествие по погосту?

– Генрих Генрихович предложил мне руку и сердце, – отчеканила мисс Пицунда и, стуча каблуками, вернулась на рабочее место.